В хорошем концлагере

Урок «химии»

1950, конец лета

Опять увели пайку. Четвёртая пропажа за полмесяца. Для меня это известие — словно по голове поленом трахнули. Тому, у кого она исчезла, чего тужить — завтра утром я свою ему отдам. И весь день буду на подсосе. Хоть волком вой! Известно, какие доходы у дневального: грязь выскребай да вымывай. И нет тебе ни днём ни ночью покоя. У всех до тебя дело, всем ты обязан, никому не откажи. Другие дневальные приторговывают всякой всячиной, ухитряются на кухне подшестерить. За миску баланды или жидкой пшённой каши. Я не могу. Несмотря на то, что голодаю. Ни заработка, ни посылок из дома. А написать маме, что нуждаюсь, — рука не поднимается. И тут, как назло, хлеб воруют у работяг моей землянки, или, как её называют начальники, палатки. Поначалу работяги на меня косились. Подозревали в крысятничестве. Но после случая с салом Зелинского никто в глаза мне не заявлял, что я причастен к кражам. Кто-то, может, и продолжал — мысленно — на меня грешить. Но это их личное дело. А сегодня мне один мужик из бригады, в которой хлеб украли, такой упрёк бросил:

— Мышей не ловишь, дневальный…

Пришлось проглотить поучение. Поучать легко. А как его, сволочугу, поймаешь за руку — в палатку натолкано чуть ли не две сотни гавриков. Правда, и землянка под брезентовой крышей — вместительная. Однако сколько раз случалось, встанет ночью, до ветру, зек, вернётся, а втиснуться обратно нет никакой возможности, такая теснотища. Иной со скандалом, с дракой лезет на своё место.

Недавно одну бригаду, рекордистку, перевели в новый щитовой барак, так посвободнее стало. Спать можно уже не только на боку.

Всё бы ничего, можно перебороть трудности, да донимают эти частые пропажи. Я уж стал подозревать, не придумывают ли их, чтобы у меня пайку урвать. Вроде бы не похоже. А впрочем… Вернее всего, шкодит, причём дерзко кто-то из мелкого шакалья. Не понимают, что ли, чем рискуют. Попадись с поличным — угробят или опустят. [65]

В первый раз вытянули горбушку в прорез, располосовав брезент точно напротив подушки, под которой она была припрятана. Выходит, знали, где лежит. Может, в дырку наблюдали с внешней стороны палатки — «секли», возможно, шкодил сосед по нарам.

65

Опустить — изнасиловать за какую-либо провинность (лагерно-тюремная феня).

Следующая пропажа выглядела почти невероятной: завёрнутый в тряпицу кусок хлеба исчез из матраца, набитого соломенной прелью. И произошло это после возвращения бригад с работы. Меня в это время не было в землянке — за водой в очереди стоял. Причину моего отсутствия признали уважительной и не потребовали возмещения убытка.

В третий раз кто-то изловчился, вероятно, из тех, кто раньше в землянку ввалился. Разве за всеми усмотришь. Прозевал. За что и поплатился.

А сегодня потерпевший уверяет, что стырить пайку могли только днём. Опять свою шестьсотпятидесятиграммовку я лишь в руках подержу.

Наверное, на моём месте другой кулаками попытался бы доказать свою непричастность к пропажам. Я же не стал доводить до мордобоя. Не из-за трусости. Просто противно в склоку ввязываться, тем более драться. И без того слишком часто приходится видеть избиения, зуботычины, пинки и оплеухи. Чуть что — ррраз! И — всё. Конфликт решён. И все довольны. Даже тот, кому перепало. Будто так и надо. Удивляюсь: заехать по физиономии легче, нежели слово сказать. А доброе слово услышать — редкая удача. Быстро же люди оскотиниваются.

Мне никто не посочувствовал. Зато нашлись такие, кто злорадствовал. Правда, Леонид Романович подбодрил меня. Да хохол-западник Коля Ничепорук, баптист, свою пайку мне предложил. Безвозмездно. Чудак этот Христосик. А возможно, и сумасшедший. Его многие чокнутым считают. Недоделанным зовут. За доброту. Добрый — значит дурак. Злой — значит умный. Подлец, обманщик, приспособленец и подхалим — умеет жить. Всё здесь перевёрнуто с ног на голову.

Настроение у меня сегодня опять испорчено. В своём углу, возле входа в землянку, рядом с питьевым бачком, свёртываю козью ножку и высасываю всю! Но и курево не успокаивает. Обидно. Весь день суетишься, стараешься для них, а кто-то норовит у тебя ещё последний кусок из зубов вырвать. Узнать бы кто. И сказать прямо, глядя в глаза: «Эх, ты! А ещё человеком себя мнишь…»

Лежу и, осматривая каждого входящего, спрашиваю себя:

— Этот? Нет. Этот? Не похоже. Этот? А какое основание у тебя так думать о нём?

И так перебираю одного за другим. Нет, бесполезное это занятие. Но вот мелькнул один шустряк. Зыркает по сторонам, словно шарит. Уж очень он, этот шустрячок, энергичный, туда-сюда шныряет. Но это, конечно же, не доказательство. Возможно, такая натура активная.

Утром громко объявил:

— Мужики! Не оставляйте пайки и другую жратву. Берите с собой. Или в каптёрку сдайте. Сколько можно мне в зубарики играть? Я ведь такой же, как вы.

Кто-то заворчал, дескать, ты — дневальный, вот и сторожи, не хрен наркомовский паёк задарма получать.

Ну и должность! Выходит, ты поступил как бы в услужение другим, и они все — каждый — тобою распоряжаются. И сам себе ты уже не принадлежишь. Какая кабала! А называется лёгким трудом. Нет уж, лучше снова в бригаду. В котлован. На земельку. И чего многие рвутся в обслугу? Меня назначили дневалить без моего на то согласия. Бригадир в МСЧ всю плешь переел, чтобы меня в обслугу списали. А что ему оставалось делать, если я так основательно выдохся, как говорится, — дошёл и не мог за весь рабочий день даже полнормы выполнить. Конечно, у бугра была возможность сдать меня в штрафную бригаду. Как систематически не выполняющего норму выработки. Таких называют «филонами». [66] Но он не пошёл на такую подлость. Всё-таки хоть и бывший, но офицер. Фронтовик. А сидит по какой-то должностной статье. Короче говоря, пожалел меня дядя Саша. Недавно я снова к нему просился — не берёт. Так я с другим бугром договорился. Правда, в бригаде его почти одни хохлы. Бандеровцы. Но все они, кроме толстяка Зелинского, хорошие работяги. Не успели ещё разлениться в колгоспах. Единоличники. Хозяева. И плотничают, как заправские строители. За ними мне, разумеется, не угнаться. Но ведь и я, когда мне было лет четырнадцать, учился плотницкому делу — всё лето вкалывал на ремонте казарм. Мастер-старичок хвалил меня. За старательность. А если ещё подучусь, то уж норму-то наверняка выколочу. Это я на земляных работах быстро выматываюсь. А молоток не кувалда. Главное, чтобы бугор взял меня в свою бригаду. И тогда — чихал я на дневальство. А сейчас… Заправляя постели, я заметил — на виду — целехонькую пайку. С маленьким довесочком (для понту [67] ), пришпиленным деревянным колышком. Да что они, чокнулись совсем?

66

Филон — лентяй. Филонить — лениться, отлынивать от работы (лагерная феня).

67

Понт — обман, то, что делается для видимости (лагерная феня).

Оглянувшись по сторонам, я засунул пайку далеко под матрац. И не спускал с этого места глаз. А когда отлучался, то просил присмотреть Леонида Романовича.

Когда вечером грязные, потные, усталые и злые работяги возвращались с объекта, я встал возле матраца, под которым лежала пайка, дождался хозяина и пожурил его за неосторожность.

— Приманиваешь шакальё, а я — в ответе. Крысятник обнаглел. Даже у больного беспомощного человека внаглую кусок украл. У Комиссара.

— Не мандражи, [68] пацан.

68

Мандраж — дрожь, слово имеет и другие значения (феня).

— Чего — не мандражи? Мне надоело свои кровные отдавать. Я ведь не женат на дочке миллионера…

Это я не сам придумал о дочери миллионера. Крылатое выражение. Лагерный фольклор. Записать бы, да некогда.

Парень ухмыльнулся.

— Если эту пайку не ты скоммуниздишь, — не мечи икру. [69] Кому-то урок будет.

— Я тебя предупредил: поступай, как знаешь.

«Как же он собирается поймать крысятника? — раздумывал я. — Если привязать к руке… За бечёвку. Так срезать могут, не почувствуешь. Даже если не спишь. Фокусники!»

69

Метать икру — паниковать (феня).

После ужина, когда все вернулись в землянку, возле входа встали четверо крепких мужиков из грабарской [70] бригады. Один из них объявил:

— Никому из палатки не выходить!

И начал с меня:

— А ну, дневальный, открывай хлебальник.

— Зачем?

— Открывай-открывай. По-хорошему, и поширше. А то сами раззявим.

Я разинул рот, и они заглянули в него.

— Ты, — показал детина мозолистым пальцем на моего соседа по нарам.

Они не пропустили даже Комиссара.

70

Грабарь — землекоп.