В июне тридцать седьмого...

Да, сейчас невозможно Гришу Каминского, красавца-юношу, недавнего студента-медика с почти нежным интеллигентным лицом, представить в подобных победных колоннах. Но мы с тобой, Арнольд, изучали логику, а у неё неумолимые законы...

Всё. Заканчиваю это нерадостное письмо. Только последнее. Ты и из парижских газет, в том числе русских, знаешь, что происходит у нас. Я, может быть, лишь дорисовал картину. Главное — показал тебе силу, которой нам в борьбе за русскую демократию предстоит противостоять. Я остался здесь — для этого противостояния. Нас немало, патриотов России. Да поможет нам Бег.

Письмо будет идти долго, окольным путём, через Финляндию и Швецию, но, надеюсь, дойдёт. Посему — жду от тебя ответа.

Всем-всем привет! Если встречаешь князя Андрея Александровича Воловского — кланяйся ему от меня и скажи, что мы с ним ещё обязательно доспорим о скифах в каком-нибудь уютном кафе на Елисейских Полях.

Обнимаю — твой П. Мигалов».

Глава шестая НАКАНУНЕ

Дядя Гриши Алексей Александрович Каминский оказался человеком удивительным. Он был младше Наума Александровича на несколько лет, во время русско-японской войны воевал в пехоте, под Мукденом, где осколок снаряда угодил ему в ногу, в полевом госпитале молодой врач в окровавленном прорезиненном фартуке отпилил ему ногу под самое колено почти без наркоза — начиналась гангрена.

К семье — жене, женщине суровой и крикливой, тёще, старухе ещё более суровой и крикливой, и к чадам своим — в ту пору их было пятеро — вернулся Алексей Александрович с деревянным протезом вместо левой ноги, в потрёпанной солдатской шинели, с Георгиевским крестом, с китайским подарком — диковинным драконом с выпученными зелёными глазами и хвостом из разноцветной пакли. Вернулся убеждённым ненавистником существующего политического строя России и личным врагом русского самодержца Николая Второго.

В кругу семьи в первый же день по прибытии, выпив чарку и грохнув кулаком по столу, Алексей Александрович, отставив в сторону деревянный протез, на который с полуужасом и полувосхищением взирали самые малые его дети, сказал в полной торжественной тишине:

— Кто проиграл войну япошкам? — Семейство за незнанием ответа помалкивало. — Царские генералы проиграли! Царь, чтоб он сгинул, проиграл! — Тёща перекрестилась на иконы в красном углу. — А солдат русский воевать умеет... — Глава семьи выпил вторую чарку водки и смахнул скупую слезу, набежавшую на глаза. — Сколько там нашего брата зазря полегло!.. Сколько по госпиталям сгнило... Отседова какой вывод? — Опять все за столом как язык проглотили. И что удивительно — тёща тоже ни слова. — Свергать надо к чёртовой матери царя и его генералов с министрами!

— Лёша, ты хоть не громко... — осмелилась было жена на возражения.

— Цыц! — грозно гаркнул Алексей Александрович, а самые малые дети заревели в голос. — Объявляю вам своё решение: отныне на дело революции кладу жизнь!

Надо сказать, что до отправки на японский фронт Алексей Александрович Каминский сапожничал на окраинной улице Екатеринослава, где и обитал со своим семейством. От клиентуры, правда всё больше люда небогатого, отбоя не было. По понятиям рабочей слободки, жила семья вполне сносно.

Вернувшись с войны, опять засел Алексей Александрович в своей комнате, пропахшей деревянным клеем, привычно застучал молотком, выбирая медные гвозди с языка. Однако изменения в жизни и сапожника, и его чад и домочадцев произошли. Теперь часто по вечерам исчезал куда-то сапожник, возвращался поздно, случалось, за полночь, и на вздохи жены отвечал кратко:

— Не твоего ума дело. Ты за детьми гляди.

Стали и в доме Каминских появляться люди, тоже по вечерам, всё больше мастерового вида — запрутся в комнате Алексея Александровича, и разговоры там тихие, споры, но тоже голосами приглушёнными. Откроется дверь, хозяин скажет:

— Жена, ещё самовар. Этот простыл.

А как-то, уже совсем в ночь, услышали женщины — тихо, но складно поют за дверью сапожной мастерской:

Вихри враждебные веют над нами, Чёрные силы нас злобно гнетут...

Тут самый старший из сыновей, Николка — двенадцатый год ему шёл, — оказывается, не спит, объясняет матери и бабушке:

— Это они про революцию!..

Враз на него женщины свистящим шёпотом накинулись: а ну, в постелю, оголтелый!

Необходимо одно разъяснение: суровость и охота покричать у жены Алексея Александровича и его тёщи больше проявлялись в общении между собой и в совместном воспитании чад. Авторитет же главы семьи был в доме непререкаем. И жило это семейство Каминских дружно, весело, правда, несколько шумно и бестолково.

После первой русской революции вслед за Наумом Александровичем покинул Екатеринослав и Алексей Александрович. Можно предположить, и у него неприятности с полицией и властями произошли.

Ещё одна черта характера была у Алексея Александровича весьма характерная: непоседлив, а может, неуживчив. Вот только с кем? Не с клиентами же своими, которые ему тачать сапоги заказывают. Получается опять — с местными сильными мира сего, властями предержащими...

Словом, к 1911 году сменил Алексей Александрович несколько мест и вот оказался в Минске, предварительно со старшим братом списавшись, и Наум Александрович оказал ему протекцию по устройству с жильём в рабочей слободе у Брестского вокзала.

Небольшой домик в четыре комнаты с садом и огородом за высоким забором, двор с сараем для дров, кусты сирени под окнами, а летом в палисадничке расцветают алые и белые мальвы. Улица немощёная, зимой в сугробах у домов, летом заросшая пахучей мелкой ромашкой.

В этом доме и появился в январе 1911 года гимназист Гриша Каминский.

Приняли его тут радушно, по-родственному, без лишних слов.

— Вот твоя комната, Григорий, — сказал Алексей Александрович. — Старших девок к тёще переселил. Ничего! Ей веселее будет... — В ту пору в семействе Каминских было уже не то шестеро, не то семеро детей, — младших Гриша путал. — Тесновато, зато тихо. Занимайся! — Хлопнув племянника по спине сильной рукой, сказал: — Эко ты, брат, вымахал в последние годы!

Действительно, и сам Гриша в крохотной комнатушке ощутил себя великаном. Казалось, повернётся — и обязательно что-нибудь заденет. Однако всё ему здесь нравилось: окно выходит в сад, сейчас утонувший в снегу; кровать у тёплого бока печки, столик, на котором стоит круглый будильник с циферблатом в виде солнца. На глухой стене он приспособил полку для книг, под кровать — гантели и коньки.

Но главное — это рабочая слобода. Молодец дядя! Поселился в таком замечательном месте.

Район вокруг Брестского вокзала был особым в Минске. Железнодорожный мост соединял Брестский вокзал с Виленским, и был этот мост своеобразной границей.