В июне тридцать седьмого...

— Владыку! — летело над толпой. — Пропустите владыку!

Но — не успели...

Крестный ход уже шёл по Киевской, приближаясь к перекрёстку с Посольской. И там, на перекрёстке, выстроились цепью красногвардейцы с винтовками наперевес. В сером свете дня поблескивали штыки. Перед цепью защитников революции бегал коренастый человек в чёрной кожанке, с наганом в руке и что-то кричал.

Пока не слышно: ещё аршин тридцать до перекрёстка Киевской и Посольской.

И в это время с самой вершины колокольни Успенского собора, из-под позолоченного шпиля, оглушительно грянула пулемётная очередь, многократным эхом прокатившись над низкими крышами.

Замерла толпа, остановился крестный ход. На несколько мгновений пала полная ошеломляющая тишина.

Все, подняв головы, смотрели на колокольню, на круглые окна-проёмы над шпилем.

И все увидели: со звонницы по деревянной лестнице быстро карабкается вверх человек в чёрном длинном одеянии — звонарь.

— Христопродавцы! — кричит он страшным густым басом. — Богоотступники!..

Звонарь не успевает добежать до самой верхней площадки колокольни, где скрывается пулемётчик, — звучат револьверные выстрелы, три выстрела почти подряд, — и большое тело звонаря, замерев, падает и, уже невидимое, застревает где-то на лестничном переходе...

Вопли ужаса, гнева, смятения разрывают толпу. Крестный ход возобновляет своё движение вперёд — некая неуправляемая сила движет им.

— Христо-про-давцы! — летит над крестным ходом многоголосо. — Анти-христы!..

Хоругви, иконы, искажённые лица — всё смешалось. Звучат выстрелы. Кажется, из окон домов, а может быть, из толпы. Паника...

— Назад! Назад!.. Будем стрелять!

— Стреляйте, изверги!..

Они сближаются, сближаются...

— Залпом! Над головами! Пли!

Гремит нестройный залп.

Первые ряды крестного хода на миг замирают, но тут же опять устремляются вперёд — на них напирают идущие сзади.

— Убийцы!.. — отчаянный женский крик.

— Залпом! По контрреволюции! Пли!

Гремит залп. Пороховой дым. Рёв обезумевшей толпы. Крики, стоны. Люди в ужасе шарахаются в разные стороны. Топот ног, брошенные хоругви и иконы. Раздавленное стекло иконы Владимирской Богоматери, и не может она укрыть от большевистской вакханалии своего младенца.

Пуст перекрёсток Киевской и Посольской. Только трупы на мостовой, только лужи крови. Стоны раненых. Кто-то из них пытается встать, ползти. К стене прижалась молодая женщина с крохотной девочкой на руках — через одеяльце сочится кровь. Глаза женщины безумны, разум уже никогда не вернётся к ней... Потом на папертях уцелевших церквей Тулы и районных городов эту женщину с блаженной улыбкой на чистом лице будут называть Пелагеей-великомученицей, а иные бесстрашные старушки, шёпотом правда, поведают любопытному: «Это та самая Пелагеюшка, у которой большевики на крестном ходе дите застрелили».

...17 февраля 1918 года в официальном извещении советской власти будет сказано, что во время запрещённого крестного хода 15 февраля возникли беспорядки, спровоцированные контрреволюционерами, реакционными попами и пьяными черносотенцами. Красногвардейцы в целях самообороны вынуждены были применить оружие. «В результате на месте столкновения оказалось 5 убитых, 7 раненых. Из них ранен один красногвардеец и один солдат сводного отряда».

И убитых, и раненых, по свидетельству очевидцев (с ними ещё можно было поговорить лет пятнадцать назад...), было гораздо больше. Точное количество жертв этой бессмысленной бойни — «для устрашения» — мы теперь не узнаем никогда.

* * *

...В 1939 году ночью внезапно возник пожар на колокольне Успенского собора. Одновременно вспыхнули все деревянные переходы, и в короткое время колокольня выгорела дотла, обрушились деревянные переходы; в том же году колокольня была разобрана.

Есть одно историческое свидетельство той далёкой ночи. Вот оно:

«Уже многие годы я страдаю бессонницей. С гражданской войны, когда получил тяжкую контузию головы. Удаётся поспать несколько часов днём, а ночью — хоть стреляйте. Вот с давних времён я и пристрастился к ночным прогулкам. Живу я в центре, возле магазина «Филипповский». И маршрут выработался: по Советской до моста над Упой у оружейного завода, обратно по Советской до второго моста над Упой. Возвращаюсь уже по улице Менделеевской, захожу в сад ТОЗ [16] , по его аллейкам погуляю, потом до площади Челюскинцев вдоль кремлёвской стены, назад по улице Коммунаров и — домой. Не спеша, с остановками... Ещё астмой я маюсь. Где и на лавочке посижу... Часа три получается. Меня уже давно все постоянные милиционеры знали.

16

ТОЗ — Тульский оружейный завод.

Так вот... В ту ночь, когда колокольня Успенского собора загорелась, я как раз с Советской на Менделеевскую свернул. Смотрю — впереди зарево! Бегом до угла, прямо задыхаюсь. И вот впереди колокольня вся в огне, огонь бушует, вырывается из всех пролётов и окон. Светло как днём. Помню: на кремлёвской стене все зубцы отчётливо видны, каждый кирпичик. А ведь ворота в кремль закрыты, не пускают туда — «запретная зона». Стою смотрю, от страха и ужаса обмираю: полыхает колокольня, как огромная свеча. Треск, жар, языки пламени. Вот не помню, был ли ещё кто рядом со мной, видел ли это?..

Вдруг, представляете, слышу сквозь треск пламени — пулемётная очередь, с самого верха, из-под шпиля колокольни, правда, глухо так, неотчётливо. И — вижу... Побожиться могу — вижу! По горящим лестницам бежит вверх монах не монах... Словом, человек в чёрном, полы длинные развеваются, и — удивительное дело! — пламя их не берёт. Бежит! Вверх карабкается. И слышу я крик страшный, громовой, вот как будто небеса разверзлись:

— Христопродавцы! Богоотступники!..

А дале — не помню. Наверно, чувств лишился. Глаза открыл — знакомый милиционер Егор Иванович Строгов флягу с чаем мне сует: «Глотни, полегчает». Вот такие обстоятельства...»

...Ничто не исчезает на нашей земле бесследно, господа!

Из дневника Ольги Розен (продолжение)

«— Григорий Наумович Каминский! Согласны ли вы взять в жёны эту женщину и любить её всю жизнь?

— Да, согласен! — со страстью и нежностью повторил он. — Любить всю жизнь...

— Теперь я! — требовательно сказала я.

Он взял мою руку, положил её на ствол пулемёта. Металл был мертвенно-холоден.

— Ольга Борисовна Розен! — Голос звучал торжественно. — Согласны ли вы стать женой этого мужчины и любить его всю жизнь?

— Да! — громко сказала я. — Согласна! Любить всю жизнь.

— А теперь поклянёмся вместе, — требовательно сказал он, и обе наши руки с крепко переплетёнными пальцами легли на ствол пулемёта «Максим». — Повторяй за мной! В эту ночь...

— В эту ночь... — с радостью, восторгом, непонятной, сладостной горечью повторила я.

— Мы клянёмся любить друг друга до гробовой доски!

— Мы клянёмся любить друг друга до гробовой доски... — как эхо, повторила я.

— И ещё клянёмся быть верными нашей революции всю жизнь!