В каждую субботу, вечером

Клава даже застыдилась сейчас тогдашней своей зависти.

Как все неожиданно обернулось!

Было это в марте, а в апреле, тогда как раз ранняя пасха была, Дуся собрала, как она выражалась, бабешник, позвала Клаву, свою сестру Ларису и соседку по квартире Анну Егоровну.

— Давайте, девочки, — сказала, когда все уселись за стол, — попразднуем, как умеем, отметим Геночкино письмо.

Лариса, толстая, с выкаченными коровьими глазами, решительно непохожая на красивую Дусю, удивилась:

— От Гены твоего письмо? Что, еще получила?

— Нет, не получила, может, на днях получу.

— Так ты же то, старое, с месяц, как получила.

— Ну и что с того? — сказала Дуся. — С фронта письма знаешь как долго идут?

— Откуда же мне знать? — спросила Лариса. Она работала на кондитерской фабрике «Рот-Фронт», мастером конфетного цеха, с мужем была в разводе и теперь уверяла Дусю, что ни за что не хочет снова выйти замуж. Но Дуся знала, что неправда все это, пустые слова, Лариса спит и видит увести из семьи начальника смены на ее фабрике, а он ни в какую, поскольку Лариса устраивала его во всех отношениях, но только не как жена.

Посидели, выпили вина, поели пирогов с грибами, грибной икры, заливной рыбы, Дуся была мастерица вкусно готовить, особенно у нее удавались пироги, тесто, словно пух, и потом в ту пору много продуктов можно было свободно купить в магазинах, еще года не прошло с начала войны.

После Дуся вытащила свои и Геннадия фотографии.

— Это мы с Геночкой в доме отдыха… А это мы с Геночкой на новоселье у свекрови… А вот мы в парке культуры…

Оживилась, раскраснелась, молодая, совсем как девушка…

Прозвучал звонок в коридоре. Анна Егоровна вышла из-за стола.

— Наверно, дочка с работы пришла…

Вернулась в комнату, села рядом с Клавой. Шепнула:

— Выйди ненадолго.

— А что такое? — тихо спросила Клава. Но Анна Егоровна ничего не ответила, только сжала ее руку.

Между тем Дуся завела патефон, поставила любимую пластинку «Очи черные». Стала подпевать тонким своим голосом певцу Вадиму Козину, который уверял, что черные глаза забыть невозможно, они всегда горят перед ним…

Клава незаметно вышла в коридор вслед за Анной Егоровной. И там, в коридоре, Анна Егоровна показала ей письмо.

Клава читала, никак не могла уяснить. О ком это? Про кого? Потом вдруг поняла все сразу.

«Ваш муж, Геннадий Николаевич Закаемов…»

Клава не сдержалась, вскрикнула, тут же спохватилась, зажала рот обеими ладонями:

— Это же Геннадий, Гена…

— Он самый, — сказала Анна Егоровна.

Старое, изрезанное морщинами лицо ее страдальчески исказилось.

— Вот беда-то, вот горе-то.

— Что же делать, Анна Егоровна? Как сказать ей? — спросила Клава.

Анна Егоровна откашлялась, словно речь готовилась произнести.

— Разве знаю? — спросила.

Обе вернулись обратно в комнату. Теперь уже была поставлена другая пластинка, цыганская венгерка.

И Дуся пустилась в пляс.

Она плясала, словно заправская цыганка, по всем правилам, тряся плечами, сгибалась книзу штопором и снова выпрямлялась, била себя руками по плечам и по коленям.

Лариса лениво жевала пирог, время от времени хлопала в ладоши.

А Дуся плясала все быстрее, все зажигательней и выкрикивала частушки, одну за другой:

Это что за любовь,

Ты домой и я домой.

Давай вместе, милый мой,

Мы пойдем к тебе домой!

Хорошо страдать на печке,

Ножки в тепленьком местечке.

Хорошо страдать за баней,

Вместе с милым моим Ваней…

Пела и смеялась, поводила плечами и кружилась так, что в глазах мелькало и было трудно глядеть на нее.

Ничего они в тот вечер ей не сказали. А она была такая веселая, плясала, пела, волчком вертелась, потом села за стол, пригладила обеими ладонями растрепавшиеся волосы, неожиданно грустно сказала:

— Поглядел бы на меня теперь мой Геночка…

Клавино сердце словно бы сжала чья-то беспощадная рука. Но она промолчала, и Анна Егоровна выразительно глянула на нее и тоже не сказала ни слова.

А через два дня, когда Дусе уже все, как есть, было известно, Клава пришла к ней, увидела, сидит Дуся за столом, неприбранные волосы свисают на глаза, глядит прямо перед собой остановившимся взглядом, постаревшая, как бы разом спавшая с лица, бледная до того, что, казалось, кровь вся, как есть, вытекла из ее жил.

Клава села рядом, обняла ее, Дуся и головы не повернула.

— Вот и все, — сказала, по-прежнему глядя перед собой.

— Нет, не все, — начала было Клава, но Дуся сердито передернула плечами.

— Говорю тебе, все, — значит, все!

Теперь Клава, глядя на нее, оживленную, раскрасневшуюся, подумала о том, что любое горе со временем проходит, круты горки, да забывчивы, и хорошо, что проходит, иначе невозможно жить было бы…

Дуся обернулась к Клаве и, должно быть, подумала о том же самом, красивое лицо ее как бы в один миг погасло, постарело, крупные, походившие на сливы глаза будто пеплом подернулись.

Гости разошлись поздно. Василия Куприяныча Клава хотела было оставить ночевать, но он неожиданно протрезвел и наотрез отказался ночевать в чужом месте.

— Я свою кровать, — сказал, — ни на какие коврижки не променяю.

— Мам, давай я тебе помогу посуду вымыть, — сказала Маша сонным голосом.

— Без тебя обойдемся, — отрезала Клава.

Дмитриев положил руку на Машино плечо. Плечо было хрупкое, слабенькое, каждая косточка прощупывалась. Дмитриев сел на стул, поставил перед собой Машу, она часто моргала глазами, время от времени широко зевая.

— А ты спать хочешь, дочка.

Маша кивнула:

— Хочу.

Подняла руку, потерла глаза, на локте у нее была крохотная, аккуратная латка. Немудрено, локти острые, детские, так и рвут, насквозь прокалывают материю…

— Мам, — сказала Маша, — ты меня завтра пораньше разбуди.

— Что так? — спросила Клава.

— У меня завтра сочинение на вольную тему, а я ничего не знаю, про что писать. Придется почитать что-нибудь перед школой.

— Не бойся! Напишешь! — сказала Клава.