В каждую субботу, вечером
Шрифт:
— И в самом деле, ты!
— Да, — сказал Дмитриев. — Вернулся домой…
Невольно подумал в этот миг о том, что порой, бывало, казалось, ему уже никогда не придется увидеть свою семью, свой дом…
— А мой-то, Вова…
Квашнева не закончила, оборвала себя.
— Бабушка, хотите чаю? — спросила Маша.
Квашнева, не отвечая ей, повернулась, с силой хлопнула дверью.
Клава крикнула вслед:
— Потише бы не мешало…
— Перестань, мама!
Худенькое Машино лицо пылало, словно бы с мороза.
— Тебе жаль ее, дочка? — спросил Дмитриев.
— Ужасно жаль, — ответила
— Кто же виноват? — спросила Клава. — Ведь вот наш отец вернулся, так он же не виноват, что выжил…
— Бабка сердитая, — сказал Петька, — чуть что, орет, все время ругается…
— Она такой стала, как похоронку на сына получила, — сказала Маша.
— Давно?
— Больше трех лет назад, я как раз тогда в школе учиться стала…
— Раньше она на кухню вышла, — начала Клава, — я ей говорю, может, ваш Володя тоже домой возвратится, вдруг где-то живет, обратно вернуться надеется…
— Все может быть, — сказал Дмитриев.
— Мама, я во двор, — затянул Петька. — Пусти во двор!
Клава в сердцах дернула Петьку за руку.
— Нет, вы только послушайте его! В чем пойдешь, чудак-человек? Подошвы начисто отрываются, а дядя Коля, как на грех, заболел, раньше вторника не починит ботинки…
— А я так, — не сдавался Петька, — пусти, мама…
— Не пущу! Ты только глянь, Алеша, можно в таких вот ботинках гулять, когда на улице снег с дождем пополам?
— А ну, покажи, сынок!
Подошвы на Петькиных, донельзя стоптанных ботинках, и в самом деле, держались разве что на одном лишь честном слове.
— Нельзя так, сынок!.. Пойдешь на улицу, ноги застудишь…
— Не застужу, — Петька надул толстые губы, — пусти, папка, я скоро…
— Постой, — сказал Дмитриев, вспоминая, где лежит молоток. Так и есть, молоток лежал все там же, где ему положено быть, на привычном месте, в верхнем ящике комода, вместе с коробкой гвоздей, стамеской и отверткой.
— Разувайся, — приказал он Петьке. Петька с готовностью сбросил свои ботинки.
Дмитриев взял молоток, гвозди из коробочки, положил гвозди, словно заправский сапожник, в рот и стал, вынимая по одному гвоздику, вбивать их молотком в рыхлую, будто халва, подошву.
Вбивал и приговаривал:
— Ну и довел же ты, братец, свою обувку до самого что ни на есть безобразного состояния!
— Купи новые, — сказал Петька.
Клава прикрикнула на него:
— Купи! Ишь какой!
— Знаешь, сколько стоят ботинки на Преображенском рынке? — спросила Маша, сама же ответила: — Не меньше полутора тысяч.
— Полутора?
Клава усмехнулась.
— А две не хочешь? Даже две, говорят, тоже просят, и, что ты думаешь, дают!
— А ты не давай, — сказал Петька. — Пусть кто хочет дает, а ты не давай!
Маша засмеялась.
Клава как бы нехотя улыбнулась. Она глядела то на сына, то на дочь, то на мужа. Но не было в ее глазах долгожданной радости оттого, что наконец-то сбылось самое заветное ее желание.
Она словно бы не верила, словно бы все время не переставала сомневаться, вправду ли муж вернулся, надолго ли останется с нею и детьми или вот сейчас, сию минуту, встанет, соберется, уйдет, как ушел когда-то, в сорок первом…
Дмитриев вбил последний гвоздик. Протянул Петьке оба ботинка.
—
Держи, сынок!Петька мгновенно обулся, несколько раз подпрыгнул, как бы проверяя прочность подошв.
— Ну как, порядок? — спросил Дмитриев.
— Порядок, — крикнул Петька, исчезая в дверях.
— Боевой парень растет, просто ужас, — сказала Клава, и Маша, видимо подражая матери, отозвалась озабоченно:
— Бедовый-пребедовый…
— Мужик, одним словом, — определил Дмитриев. — Мужику только таким и положено быть, а вы что хотите, чтобы он, словно девчонка, тихоней в углу посиживал да в куклы поигрывал?
— Господи! — Клава прижала к груди обе ладони. — Алеша, ты только подумай, я тебя вижу, вот так вот сижу и гляжу на тебя…
Она приблизила свое лицо к его. Дмитриев с болью подумал: «Как же она постарела, как разнится от той Клавы, какую оставил шесть лет тому назад…»
Тогда она была спокойной, белокожей, с ленивой улыбкой, освещавшей все ее большое, без румянца, тугощекое лицо с густыми длинными бровями, волосы у нее слегка вились, на висках виднелись темно-русые колечки, и на затылке тоже были колечки, она любила распустить волосы, окутаться ими, будто плащом, и глядеть в просветы прохладных прядей, словно из-за ветвей какого-то неведомого дерева…
А теперь кожа ее поблекла, мелкие морщинки досадно окружили глаза, волосы поредели, даже цвет стал другой, куда светлее, может быть, от седых нитей, кое-где пересыпавших некогда густые, блестящие пряди…
Да, не та Клава, совсем не та…
Ему стало совестно своих мыслей. Какой бы она ни стала, как бы ни постарела, она — его Клава, жена, верный друг, мать его детей, самый дорогой на земле человек. Он обнял ее, она прижалась к нему, блаженно закрыла глаза.
Она думала о том, что теперь они начнут жить уже по-другому, не так, как жили без хозяина. Он — умелец, даже вот теперь, в первый же день, не успел прийти, как уже починил Петьке ботинки, и она знает, он себе всегда найдет, что сделать по дому, потому что все спорится в его золотых руках.
Ей вспомнилось, как они поженились. Было это в тридцать четвертом году, она жила в общежитии завода «Серп и молот», первый год, как начала там работать.
Она переехала к нему, у него был деревянный дом на Крестьянской заставе, с низкими потолками, с маленькими комнатками, в которых на подоконниках стояли цветы — бальзамин, герань, ванька мокрый, китайская роза. Летом в комнатах было прохладно, а зимой там жарко топили печи, и время от времени они начинали дымить, и тогда настежь раскрывались все двери, и Алеша сам чинил дымоходы, иногда ему помогал отец, тоже умелый, работящий человек, как о нем все говорили: «рукастый мужик».
В доме было тесно: Алешины родители, сестра Алеши с семьей, еще жила с ними старуха тетка, и тогда Алеша приспособил под жилье сарай во дворе, оклеил стены обоями, прорубил маленькое окошко.
Как легко дышалось в сараюшке жаркой летней порой!
До сих пор Клаве помнится видневшееся в окошке темное в ночных сполохах небо, усыпанное звездами.
Клава поднималась на локоть, чтобы увидеть побольше неба, Алеша спрашивал:
— Ты чего?
— Хочу попробовать звезды пересчитать, — отвечала она, — сколько их в наше окошко глядит…