В когтях германских шпионов

Арканцев прислушивался к своему собеседнику.

— Двое убитых и трое раненых? Это очень прискорбный факт, и я выражаю мое искреннее сожаление вашему превосходительству… Но это уже дело случая или, вернее, меткости стрельбы… Чины русской пограничной стражи, к глубокому прискорбию, тоже понесли потери, выразившиеся в двух, слава богу, легко раненных рядовых.

Прибавив несколько официальных любезностей, Арканцев прекратил этот «дипломатический» разговор.

— Вот тебе наглядная иллюстрация только что набросанной характеристики. Делают пакости, по уши сидят во всевозможных грязных историях и туда же, притворяются невинными агнцами. Они такие-сякие, хорошие, а мы взяли и напали на них. Ведь вот этот дегенерат… Думаешь, он в курсе вещей? И что-нибудь толком знает? Он уверен, что мы расползаемся по всем швам и не готовы к войне, и в таком же духе шлет в Берлин свои сообщения… И на здоровье! Тем лучше для нас… А когда пробьёт время — не миновать же войны, слишком сгустился воздух, — мы им покажем и нашу неготовность, и как мы расползаемся по швам…

— Мне нравится тон, как ты с ним говорил… И всегда по-французски?

— Всегда! Прежде он пускал в ход немецкий язык, но я неукоснительно отвечал ему всегда по-французски… Ты говоришь — тон? Друг мой, мягкий тон с этими господами недопустим. Чуть повышенная любезность — они понимают ее по-своему… Ага, значит, боишься! И норовят сесть на голову…

Вернувшись в отель, Вовка замедлил шаги, подходя к номеру графини. Но не горело зелёным светом овальное окошечко, дверь была закрыта и вынут ключ. Вовкину грудь сжала ревность. Ревность без любви. Ревность собственника. Он постоял, ушёл к себе, но не мог спать. Сон бежал. Думал одеться и пойти к Ирме — не вернулась-ли? Но мешала какая-то гордость…

А между тем Чечени вернулась спустя несколько минут вслед за ним. Вернулась от майора Ненадовича…

29. Египетские папиросы графини

Пылкого серба захватило это приключение.

В самом деле, какая-то загадочность во всём… И это упорное желание остаться под вуалью, и самое глубокое инкогнито, и запрещение выйти вместе, словом, что ни шаг — всюду натыкается на какую-то странную таинственность… Да, странную…

И если предположить, что она из общества и муж её занимает видное положение, все же нет основания так тщательно скрывать свое имя.

Ведь не проходимец же он, могущий ее шантажировать. Он офицер, командированный своим правительством в дружественную Россию с определенными полномочиями, и его красивый парадный мундир в кованых эполетах и в золотом шитье бывал далеко не последним на фоне нарядной вечерней толпы в посольствах и миссиях.

Но этой Белой ночи майор нигде не встречал. А может быть и встречал. Но извольте угадать, раз эти черты, без сомнения красивые, задернуты паутиною вуали, как солнце тучей.

И горела кровь, и весь Ненадович полон был этой незнакомкой. И, в конце концов, не все ли равно ему, кто она и что? И если она окажется искательницей приключений — какая-нибудь скучающая международная дамочка, многое видевшая, многим пресытившаяся, пусть так — не все ли равно? Если их встреча не будет одним только, ударившим по нервам эпизодом, а явится лишь первой главою — что ж, тем лучше!.. И он отодвинет на время свой отпуск.

Майор не знал, как убить долгий летний день. Вечером придёт к нему Белая ночь. Шутка ли сказать — вечером! Истомиться можно одним ожиданием…

Перед завтраком он сходил в посольство. Там он узнал из шифрованных телеграмм из Белграда, что далеко не все обстоит благополучно. Ничего определённого, никаких резких выступлений, но уже намечаются какие-то тревожные, правда, пока еще туманные предчувствия…

Под самой столицею в Топчидерском парке схвачена целая шайка австрийских шпионов. Многочисленная банда арнаутов пыталась перейти границу у самого Призрена. Пограничная стража, или так называемые финансы, отбили нападение. Арнауты бежали, оставив несколько десятков «манлихеров». И каждая из этих винтовок — с клеймом венского арсенала…

Приближался день годовщины Косовской битвы. Первой годовщины, которую можно отпраздновать уже на своей родной земле, потому что сербы отвоевали Косово у турок. Отвоевали через полтысячи лет.

Праздник обещает особенную пышность. Съедутся на Косово поле и король Петр с сыновьями, и Пашич, все генералы и министры. Но в этот же самый день с бестактностью тупого, недалёкого человека эрцгерцог Франц-Фердинанд приурочил церемониальный смотр австрийским войскам в Сараево после боснийских манёвров. И сразу потускнел и омрачился для сербов их великий праздник…

Вот что узнал в посольстве майор Ненадович.

В мрачных думах возвратился он к себе. Его дорогая и прекрасная Сербия, если даже не в прямой логически сознаваемой опасности, то, во всяком случае, ясная лазурь тёплых, южных небес омрачилось кое-где легкими тучками. Но кто порукою, что эти небольшие тучки не вырастут вдруг в целое сонмище исполинских, вздутых, зловеще так шевелящихся грозовых туч?..

С усилием отогнал от себя серб эти мрачные мысли. Его потянуло на воздух, на улицу — хоть немного развеяться.

Летний Петроград на каждом шагу давал себя знать. Чинилась торцовая мостовая. Пахло жжёным асфальтом, смолою и еще чем-то особенным, чисто ремонтным. Красились дома, и у стен, высоко, под самой крышею, висели на канатах деревянные люльки с перепачканными поющими малярами.

Жарко и скучно. И серб почувствовал себя здесь ненужным, лишним, и его потянуло туда, к пышнозелёным берегам Савы, Моравы и Дрины. И ему чудился ослепительно сияющий на солнце острый, снеговой шлем Шар-Планины, этого сербского Олимпа.

Нет, не развеяла его прогулка…

И когда ровно в девять часов, минута в минуту, Белая ночь под темной вуалью постучалась в дверь его комнаты и вошла, она удивилась:

— Что с вами? На вас лица нет!..

Он хотел улыбнуться. Но это не вышло.

— Так… Настроение… Это бывает… Но я уверен, что вы, как добрая фея, дадите несколько иное направление моим мыслям. И если б вы сняли вуаль…

— Нет, милый майор, этого не будет. Не просите! Хотя… это возможно при одном лишь условии.

— Каком? — оживился Ненадович.

— Если в комнате будет совершенная темнота… И я заручусь вашим словом, словом сербского офицера, что вы не зажжете внезапно электричества.

— Даю. Можно погасить?

— Нет, еще нельзя. Зачем спешить… Времени еще много. Какой вы нетерпеливый! Душно было сегодня… Пить хочу… Предложите мне чаю…

Ненадович позвонил и распорядился, чтобы горничная сервировала чай. И она опять вошла, как вчера, и опять молвила: «Здравствуйте, барыня».

Сидели рядом на оттоманке, под висящим оружием. Сидели, почти касаясь друг друга. И близость этой загадочной Белой ночи волновала серба, и понемногу таяли его мрачные мысли, вытесняемые одним желанием…

А она, кидая на него косые взгляды, пила чай, и, чтоб в моменты глотков он не видел, как она приподнимает вуаль, не видел даже её подбородка и губ, она слегка отворачивалась.

Он пытался привлечь ее к себе, но услышал в ответ:

— Погодите…

— Ах, как вы меня мучаете, Белая ночь! Можно погасить электричество?

— Нет, нельзя. Я скажу, когда будет можно. Сидите спокойно. Разве вам так плохо со мной?

— Нет. Но я хотел бы…

— Мало ли чего бы вы хотели. Мужчины всегда хотят одного… Почему вы не курите? Вы, сербы, теперь избалованы македонским табаком. Но я вас угощу египетской папироской…