В конце аллеи...
Шрифт:
— Да будет, Лукич, полно…
— Ну а дальше что? В сельсовет двинули. Деревня к объединению шла. Кулаков да зажиточных прищучивать начали, хотя в нашей округе крупных мироедов и не было. Сам видишь, земля бедная, край неухоженный — разжиреть не на чем. Мой тесть — мужик дальновидный. Все сдал добровольно, да и в колхоз сразу записался. Работал справно и хоть ворчливым стал, так иногда и по делу — сколько бесхозяйственности на первых порах в артелях было. А в тридцать пятом район мне дали. Как угорелый носился по деревням. Из конца в конец больше сотни километров, район-то… Но и заботы другие стали. Колхозы силу набирали, жить стали веселее, бедных убавилось. Техника пошла на деревню, люди грамотные подрастали… Теперь о главном, Степан Иванович. Повиниться хочу и разъяснить тебе, что к чему. Если бы несерьезно, разве дал бы я тебе телеграмму?
— Да что ты, Лукич,
— Да обернулось лучше, чем началось. На чем это я остановился? Вроде обычный вызов в область. Поздоровались, как всегда, но холодком от всех сквозит, будто инфекционный я. Что да к чему, допытываюсь, а все глаза отводят да о пустяках расспрашивают. Потом позвали в кабинет. Вхожу. За столом трое. И будто ледяной водой в лицо: «Гражданин Винокуров?» Усадили на стул и перекрестно так: «В царской армии служили?» — «Так это известно всем. В каждой анкете писал». — «А как в Красной Армии очутились?» — «Не очутился, а пришел. Об этом тоже написано». — «Два «Георгия» у царя выслужили. За что?» — «Тут царь ни при чем. Кресты за храбрость давали. За то же и боевым Знаменем награжден». Смекаю, что худо дела складываются. Я им про Фому, а они про Ерему…
— Простить себе не могу, Лукич… — Маршал гонял дольку огурца по опустевшей тарелке и все норовил встретиться взглядом с потемневшими, захолодевшими от гнева глазами товарища. — Со мной бы посчитались, я бы проверил, что за комиссия оскорбляла заслуженного человека…
— А они и посчитались. Не будь твоего запроса — несладко бы мне пришлось. Ко всему еще анонимку подбросили. Кто-то из раскулаченных, кому не по нутру пришелся… Через неделю снова побеседовали. И баста. С исполкома освободили. Вернулись мы с женой в деревню. Маргарита, дело ясное, успокаивает: черт с ними, с чинами, главное — при семье. Председатель здешний, пьянь перекатная, обид мне не забыл, поиздеваться радешенек. Покуражился всласть, как малое дитя, в конюхи определил. А к лошадям — что ж, дело привычное. Да и люблю я эту скотину…
Маршал покусывал пропахший табаком провислый ус, горько кивал. Никак не мог подобрать такие нужные сейчас, проникновенные, недежурные слова. Как назло, ускользали они, не шли на язык. Дотронулся до пустого рукава Лукича:
— Где это тебя так?
Лукич глуховато кашлянул, поперхнулся словами, резко переключаясь на другое. Отрешился от неприятных воспоминаний, веселее и по-фронтовому дружелюбно пояснил:
— На Днепре. На самой быстрине… В соседний плот прямое попадание. Нас тоже сильно зацепило. Боль адская, стоны кругом. Уж и не помню, как удержался на плаву. А после госпиталя комиссовали. Домой вот вернулся… — Каменно, отчужденно замолчал.
Маршал положил ладонь на угловатое, вздрагивающее плечо и тихо попросил:
— Не надо дальше. Я все знаю…
— Ну раз знаешь, то и разговору конец. — Тяжело и жадно опрокинул стопку первача, насупился, захрупал огурцом.
Жеребца привели к вечеру, и Тихон, никем не предупрежденный, встретил нежданного постояльца настороженно и ворчливо. Жеребца определяли на место Пальмы основательно и надолго. Люди, которые привели коня, что-то долго говорили Тихону и все требовали от него внимания. Конюх слушал рассеянно, вяло кивал головой, соглашаясь с приказной дисциплиной. Когда гости удалились, ввел жеребца в стойло. Насупленно задал ему овса и, отыскав молоток с гвоздями, стал неторопливо прибивать табличку с короткой и красивой кличкой — Гусар. Лениво заколачивал гвозди, бунтарски выговаривал в конюшенную пустоту:
— Все Тихон да Тихон… Как в богадельню определять, так Тихон подсоби. А что ж красавцы-то ихние? Медали да призы огребать — они первые! А выдохлась лошадь — все на Тихона норовят спихнуть. А она, что ль, без сердца, скотина? Этот Гусар, положим… Разве хозяин ему не дорог, разве скучать лошадь не будет? Хоть бы проводил жеребца, на пенсионный постой определил…
Но уже теплел в своем брюзжании Тихон, в стариковское ворчание вплетались нотки сочувствия — за долгие годы Гранат безошибочно определял перелом в настроении конюха.
Вот и сейчас, еще по инерции, он не мог остановиться, но в слова уже вплетал заботу и сострадательное понимание несладкой конской жизни. Он оглаживал волновавшегося от незнакомого помещения Гусара, перемешивал в кормушке пахучее сено:— Твои-то небось уж другого присмотрел. Конных заводов хватает — выбирай, какого хочешь. Ну объездит, сердцем привяжет лошадь. Наградные сливки поснимает, скорость всю выберет с коня и без жалости расстанется. Все они один к одному, вертопрахи ипподромные. — Повернулся к Гранату, искательно проговорил: — А ты не фырчи, что стойло занял другой. Уж давно надо дурацкие мысли из головы выкинуть. Да и что теперь кручиниться? Такого же ветерана подселили. Введи его в курс здешней жизни, освоиться помоги. Вдвоем-то веселее время коротать. По-стариковски…
Покряхтел, поохал, проверил задвижки и самым последним покинул конюшню.
Гранат втянул воздух, знакомясь с новичком, просунул морду в его стойло. Тот готовно потянулся к старожилу и дружелюбно фыркнул. От Гусара исходили токи, которые совсем не говорили о его старости. От таких запахов, несущих в себе силу и обещание новой жизни, еще вздрагивают и волнуются кобылицы, уступчиво подаются навстречу, если партнер приглянется их разборчивому глазу. Гранат недоумевал, почему всем своим тоном Тихон уравнивал их в годах и о Гусаре говорил тоже грустно и безнадежно. На деле выходило совсем иное: Гранат уже был опытным, преклонных лет жеребцом, когда этот Гусар еще неуклюжим жеребенком тыкался в материнские соски. Попробуй пойми людские решения — взяли да и определили на постоянный отдых.
К полуночи они уже хорошо обнюхались и могли о многом поведать друг другу, о своих таких непохожих судьбах. Гусар помнил себя в азартных ярких бегах. В его ушах до сих пор стыл волнующий звон ипподромного колокола, гремели обвальные аплодисменты, волновалась причудливыми звуками человеческая разноголосица. Он привык к похвалам и слащавому людскому славословию, его все время окружали фанатичные поклонники и какие-то плутоватые и увертливые люди. Чего только не навидался он за свою хлопотливую короткую, словно фейерверк, сценическую жизнь! Его ласкали и холили, лихорадочно заботились о нем — вез жеребец со всего света ценные награды и бесценную валюту. В лучах его славы купался удачливый наездник, красовавшийся вместе с Гусаром на телевизионных экранах и страницах журналов. Гранат внимал соседу и не мог себе представить ту цветную и суетную жизнь, оставленную Гусаром за стенами этой конюшни. Ему были неведомы самолеты и корабли, в которых Гусар пересекал материки и океаны. Было трудно поверить в реальность этого сказочного мира, где страсти разгораются до невообразимого накала, где уравновешенные и всезнающие люди теряют голову и в плену азарта вытворяют несуразное и смешное.
…Это случилось в заокеанской стране. Привыкший к самолетному гулу, Гусар очередной перелет перенес все-таки тяжело и беспокойно. Над океаном машину трясло, она скользила в провальные воздушные ямы, и жеребец тревожно напрягался, чуя разбушевавшуюся непогоду и опасность полета. За два дня отдыха жеребец, казалось, успокоился и вновь обрел предстартовую форму. Хозяин никуда не отлучался: и на разминках и в денниках он вселял в Гусара свое спокойствие, разжигал в нем готовность к трудной, горячей борьбе.
Гусар готовно подобрался, вытянулся струной в ожидании старта. Чужие лошади нетерпеливо вздрагивали по обоим бокам, готовые ринуться в бой. На какую-то секунду человек прозевал старт, и морды соперников настильным рывком зависли впереди. Гусар размашисто и мощно резал воздух, волнение подстегивало его. Опьяненный борьбой, оскорбленный дерзким вызовом конкурентов, он стлался над землей, пытаясь уже на первых метрах достать лошадей, наверстать упущенное. Но не тут-то было — рядом шли испытанные, удивительной резвости соперники. Хозяин, сознавая свой промах, не беспокоил Гусара, его заботило одно: как бы в отчаянном полете лошадь не сбилась с ноги. Но его волнения были излишними — Гусар отлично знал беговую дисциплину и наращивал размашистую рысь. В бешеном кручении замелькали спицы чужих колес, и тележка соперника начала выжимать их с ипподромной дорожки, выталкивать к ухоженной щетке зеленеющей травы. Что-то резкое выкрикнул его хозяин конкуренту, дернул правой вожжой. Гусар взял чуть правее, но чужое колесо все так же угрожающе плыло на них, грозя сбить ритм и опрокинуть тележку. Рыжий жеребец прерывисто и часто дышал, Гусар чувствовал рядом горячее и мощное тело чужака. Казалось, беды не миновать. И было обидно, догнав ушедших вперед лошадей, допустить на середине дистанции такой срыв.