В конце сезона туманов

— Они знают, что мы не заблудимся.

Бейкс взял ее под руку, и они пересекли шоссе, направляясь к кафе, приютившемуся в тени новой эстакады. По эстакаде шел народ, лавиной волшебных огней катили машины.

В маленьком кафе было пусто, из приемника лилась мягкая приглушенная музыка. За прилавком, покрытым пластиком, стояла индианка в зеленом сари, с браслетами на запястьях, с подведенными тушью глазами.

— Что вы выпьете? — спросил у девушки Бейкс.

— Все равно. Ну, скажем, ананасного соку.

Бейкс взял два стакана соку и отнес их на столик в укромном уголке. Они уселись напротив друг друга под плакатом, прославляющим достоинства слабительного порошка. Все так же негромко играло радио, с другой стороны шоссе доносился гул ярмарки.

— Как это вас занесло на карусели? — спросила Фрэнсис, потягивая через соломинку сок.

— Тут у меня приятель живет неподалеку. Я его не застал, деваться было некуда. А вы любите аттракционы?

— Я пошла за компанию, с Эрни и Мариам.

— Когда я был мальчишкой, тетка повела меня однажды в цирк. Ох и невзлюбил я его. Артисты все время поворачивались к нам спиной, и ничего не было видно. Я спросил у тетки, в чем дело. Она и говорит — это потому, что мы сидим на местах для цветных, а артисты для белой публики стараются, хоть мы и заплатили за билеты столько же. С тех пор я ни разу в цирке не был.

Он отпил из своего стакана. По радио передавали трепетный блюз.

— Вы любите танцевать? — Ему хотелось побольше узнать о ней, что ей нравится и не нравится, чтобы быть готовым к любой неожиданности.

— Да, иногда, — ответила Фрэнсис. — На прошлой неделе я была на балу в честь баскетбольной команды.

— Я-то танцор никудышный, мне больше нравится слушать музыку. Есть у меня друг, Уэсти. Мы с ним, бывало, ходили слушать муниципальный оркестр после занятий в вечерней школе. Как они играли!

— Господи, какой вы серьезный!

— Да нет, что вы, — засмеялся он.

— Мне кажется, я вас видела.

— Интересно, где же?

— На митинге рядом с моей работой.

— Удивительно. Мир тесен, верно?

Он улыбнулся и внимательно поглядел на нее: карие, слегка раскосые глаза сияли ярким, чистым светом. На свежем, шелковистом лице никакой косметики, под прядями черных волос маленькие золотые сережки.

Блюз кончился, и женский голос на португальском языке объявил, что передачу ведет станция в Мозамбике. Снова заиграла музыка, мимо кафе протарахтела машина с поврежденным глушителем.

— Откуда у вас отметина под глазом? — спросила Фрэнсис.

— Эта? — Он прикоснулся к шраму. — Упал в детстве. Мы играли в ковбоев на мостовой, и я споткнулся о консервную банку.

— Бедняжка!

— Значит, вы меня видели раньше?

— Ага. Политикой интересуетесь?

— В общем, да.

— Мой отец тоже ходит на митинги и разные собрания.

— А где он работает?

— Они с мамой уже на пенсии. Получают по семь фунтов в месяц.

— Стало быть, вы теперь в семье кормилица?

— Выходит, так. Есть у меня еще женатый брат, но он с нами не живет.

В кафе вошел мужчина и спросил сигарет, взглянул на молодого человека с девушкой, взял сдачу и вышел. Веселье на ярмарке не утихало.

Индианка одиноко сидела за прилавком, уставленным стеклянными банками с конфетами и картонками сигарет. В репродукторе зазвучал португальский танец фадо.

— Работал я на одной фабрике, — рассказывал Бейкс. — Мы штамповали жестянки для джема, для овощей.

— A у нас — кожаные изделия: пояса, сбруя, дамские сумочки.

— Глядя на ваши руки, не скажешь, что за вас машина работает.

— Правда?

— Можно подумать, что вы прачка.

Она засмеялась, и Бейкс залюбовался ее красивым ртом, длинными загнутыми ресницами.

— У нас на фабрике бывали несчастные случаи, — продолжал Бейкс, — штамповальные прессы отрезали работницам пальцы.

— О, боже! — содрогнулась она.

— Хозяин оставлял за пострадавшими пожизненное место на фабрике: пять фунтов в неделю до самой смерти.

Он допил сок, вспоминая фабричный гул и грохот, склонившихся над станками девушек в застиранных синих халатиках и косынках. Они работали как заводные — штамповали несколько тысяч крышечек за смену.

— О чем задумались? — спросила она. Бейкс поднял глаза и покачал головой.

— Так, ни о чем. Вернее, о том о сем.

Она посмотрела по сторонам — нет ли где часов.

— Который час? Мне действительно пора домой.

— Посидим еще, я провожу вас. Где вы живете?

— Неподалеку. И я не боюсь темноты.

— Все равно я провожу.

— Ну если вам не трудно.

Он вынул пачку сигарет.

— Вы курите?

— Редко, но на фабрике все девушки курят.

— Обычное дело.

Она взяла сигарету, поднесла ко рту, он протянул зажженную спичку, потом закурил сам.

— Вы живете с родителями? — спросила она сквозь клубы голубого дыма.

— Их нет в живых. Погибли в аварии, когда я был мальчишкой.

— Простите. — Фрэнсис заметно смутилась.

— Это было давно. Ехали на профсоюзный пикник, и грузовик попал в кювет. — Он смутно помнил, как сидел на краю канавы под деревом, вокруг чемоданы, корзинки, рассыпавшиеся свертки с едой, стоны и причитания. — Потом я жил у тети с дядей.

— Вот как!

— Они у меня хорошие. Тетка — я зову ее тетя Моди — в молодые годы была профсоюзной активисткой. Помню, однажды — только я вернулся из школы — она приходит домой, злая как ведьма. «Чертовы штрейкбрехерши, — говорит. — Мы бастуем, никого на фабрику не пускаем, а эти мерзавки ломятся сквозь пикет. — Но наши девочки задали им жару». И показывает сломанный каблук — пустила его в ход в драке. После этого ее уволили, но она скоро нашла другую работу. Руки у тетки золотые.

— Видать, крепкий она орешек, — сказала Фрэнсис сквозь смех.

— Она у меня чудо!

Диктор начал читать новости по-португальски, и женщина за прилавком выключила радио. Проехал автобус, на фоне иссиня-черного неба ярко светились его окна.

— Нам пора, уже поздно, — повторила Фрэнсис.

— Ну что ж, — согласился Бейкс, поднялся и помог ей встать. Их лица на мгновение сблизились, и он уловил запах душистого мыла, увидел тугую высокую грудь под блузкой. В дверях он пропустил ее вперед, чувствуя, как растет в нем сладкое беспокойство.