В конце сезона туманов

Потом его послали в дом, в контору комиссара, где на скамье у барьера ожидали своей очереди другие оборванцы. Элиас опустился на краешек скамьи, молча переживая свою обиду. Время ползло по стенам, по объявлениям, приколотым ржавыми кнопками. Наконец за барьером распахнулась дверь и появился краснощекий толстяк в тесном жилете со строгой золотой цепочкой на животе, будто необходимой для того, чтобы не вываливались внутренности. Он поглядел поверх очков на африканца, который поднялся со скамьи и шаркая подошел к барьеру, пыхтя длинной трубкой.

— Эй, погаси немедленно эту гадость, — гаркнул толстяк, — тут тебе не крааль, ублюдок!

Держа стопку бланков в розовой ладони, он принялся выкрикивать имена…

«Так вот и сделали меня старше, чем я есть на самом деле, — с невеселой улыбкой вспоминал Элиас. — Все они решают за нас, даже то, сколько кому жить на белом свете. Захотят — и прикончат, если не пулей и веревкой, то просто росчерком пера. И нет человека, будто и не жил никогда. Прямо карточный фокус!»

На улице пекло невыносимо. Накинув пиджак на одно плечо, Элиас побрел по поселку к отдаленной пивной.

На песчаном пустыре толстые женщины, укрепив доски на бочках из-под бензина, торговали требухой с местной скотобойни. Бараньи головы, горы внутренностей, розовые куски печени, рдеющие на солнце. Торговки лениво гоняли эскадрильи мух, пикировавшие на прилавки. Рядом в четырехгаллонных канистрах варили початки кукурузы, дым поднимался от жаровен столбом, словно от жертвенного костра. Уличные парикмахеры стригли потных клиентов с обнаженными торсами, ножницы тускло поблескивали в острых как бритва солнечных лучах.

Приземистые домики, похожие на коробочки из-под пилюль, уходили рядами вдаль. Дощатые заборы и пыльные клумбы служили им сомнительным украшением.

За паутиной из колючей проволоки прятался административный центр: полицейский участок с поникшим флагом республики, у крыльца— бронированный «лендровер». Двое заключенных в красных рубахах и белых парусиновых шортах пололи газон; контора комиссара по делам банту; биржа труда; толпа безработных обступила белого чиновника, который, взобравшись на стул, выкликал имеющиеся вакансии: «Рассыльный, подметальщик, строительный рабочий…»

У входа в пивную на скамье сидел полисмен, щурясь на солнце. Недавно тут едва не было бунта, с тех пор муниципалитет установил у пивной полицейский пост. Из продолговатого строения доносился гул разговоров, через грязные окна видны были люди за длинными столами, с потолка свешивались липучки для мух.

У дальнего выхода из пивной, рядом с общественной уборной стояла телефонная будка с выбитыми стеклами. Пол был усыпан осколками, словно после бомбежки. Но проводка, к счастью, уцелела. Обычно местные вандалы срезали трубки. Может, и это форма протеста, стихийный вызов властям, подумалось Элиасу.

Он вошел в будку, нащупал в кармане пятицентовую монету, набрал номер и стал дожидаться, когда на другом конце ответят. Малыш с вздувшимся животом, торчащим из-под рваной рубашонки, мочился прямо на пыльной мостовой. В трубке что-то щелкнуло, и раздался голос:

— Аптека!

Элиас нажал на кнопку, монета не застряла — аппарат сработал.

— Можно мистера Польского?

Снова ожидание, пока позовут провизора. Над крышами поселка мельтешила знойная дымка.

— Польский слушает! — наконец донеслось до Элиаса.

— Алло, мистер Польский, говорит Хейзел.

— Здравствуйте, мистер Хейзел. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, неплохо. Мой друг заходил за лекарством?

— Да-да, все в порядке.

— Спасибо, мистер Польский.

— Не стоит благодарности. Лишь бы оно вам помогло, сэр.

— Надеюсь, что полегчает. Ну, всего хорошего!

Элиас повесил трубку, снял с дверной ручки пиджак и, выйдя из телефонной будки, побрел в другой конец поселка.

Бейкс, стало быть, получил листовки. Он все сделает как надо, на него можно положиться, думал Элиас. Группа Бейкса продолжает действовать, хотя поначалу насчет его людей были сомнения. Теперь к ним нет претензий, до сих пор никто не попался. К сожалению, не у всех групп были равные условия и возможности для работы. Это пагубно отражалось и на организации в целом.

Побольше бы таких, как Бейкс. Толковый, искренний, смелый до безрассудства. До сих пор он ускользал от шпиков — это самое главное. Никто не может ручаться, что не дрогнет под пытками. У каждого есть свой предел… Вспомнился товарищ, который разбился насмерть, прыгнув из окна с седьмого этажа полицейского управления. Довели…

Бейкс не новичок в движении. Впервые Элиас с ним встретился на заседании комитета, когда готовились к кампании против массового переселения цветных жителей. В день, когда истекал срок, полиция окружила «черное пятно» в белой зоне. Жителей затолкали в грузовики и несколько часов везли к месту, отведенному правительством. Их сгрузили в голой степи. На землю полетела ветхая мебель, наспех уложенные чемоданы и ящики. Громко плакали дети. Вот их новый «дом». Со временем люди кое-как сколотят себе хибары, может, власти раскошелятся даже на кирпичные бараки. Жители не хотели мириться с произволом, готовились протестовать, рассчитывая на широкую поддержку. Тогда-то он и увидел впервые Бейкса, совсем еще молодого человека с правильными чертами лица и маленьким шрамом на щеке. С тех пор они работали бок о бок.

Когда движение ушло в подполье, приходилось только гадать, кто в нем останется, кто пойдет на риск. Элиасу поручили создать группу в этом районе. Он осторожно прощупывал людей, как хирург, извлекающий осколок, застрявший у сердца. К своей радости, он убедился, что Бейкс остается в строю.

— Как хорошо, что ты по-прежнему с нами, — сказал он Бейксу при встрече. — Наши правители спят и видят, как бы рассорить черных с цветными. Твердят, что, дескать, у нас ничего общего. И демократию нам подсовывают разную, чтобы мы отдельно голосовали за выборных представителей, но, конечно, под их наблюдением.

— Нацисты в гетто тоже устраивали выборы, прежде чем отправить жителей в газовые камеры, — сказал Бейкс. — Поговаривают, будто нас станут пускать в их новый оперный театр. Но кто попрется за несколько миль в театр из сегрегированных трущоб, да еще без гроша в кармане!

— Садисты какие-то, — покачал головой Элиас, — кому нужна опера, когда сам, того гляди, с голодухи запоешь!

В медно-карих глазах и улыбке Бейкса было что-то, внушавшее надежду, убежденность, веру. Но в наши дни нельзя полагаться на одно внешнее впечатление. В секретной полиции, как скрепером, соскребают поверхностный слой преданности и стойкости, добираясь до того, что таится под ним: хрупкий известняк либо твердый гранит. «Перестань нервничать, — сказал себе Элиас. — В душу никому не заглянешь, что зря голову ломать. Остается верить, что в трудную минуту каждый с честью выполнит свой долг. Невозможно работать в вечном страхе. Экзаменовать нас будет секретная полиция».

Он вновь поравнялся с административным кварталом. Заключенных на газоне уже не было, но у биржи труда по-прежнему толпился народ в надежде получить какую-нибудь работу. «Нас угнетают не только из-за цвета кожи, а потому, что мы рабочий люд, — рассуждал про себя Элиас. — Чернота наша не более чем предлог». Он вспомнил, как юнцом впервые приехал в город (по паспорту, впрочем, выходило, что он уже взрослый мужчина). Работал он в прачечной за два с половиной фунта в неделю. Из этих денег надо было платить за ночлег в старом поселке, куда его определили на постой, вносить налоги, кормиться да еще матери кое-что посылать.