В краю родном

Только на следующее утро перестало гудеть. Подошел Васька к окошку и зажмурился от яркого солнца. Выбежал на улицу. Ветерок дует теплый, ласковый. А с крыши ручьем бежит.

За два дня снегу как и не бывало. Установились теплые погожие деньки. В один из таких погожих дней почтальон принес бумагу, что Васькин отец пропал без вести.

12

Васькиного отца звали Евтихом. Был он высокий, под потолок, и сильный. Сильный потому, что, когда Васьки еще не было на свете, работал Евтих в колхозной кузнице. А помахай-ка молотом целый день. Станешь сильным.

Вот лежал теперь Васькин отец в окопчике, потому как атака задохлась, фашист поливал из пулемета снежное поле, и бойцы втискивались в снег как можно глубже.

Но вот их снова подняли в атаку. Закричали «ура!» и побежали вперед. Бежал Евтих и тоже кричал «ура!». Вперед вырвался. И уж стал щупать гранату, чтобы вражеского пулеметчика с его пулеметом разнести в клочья. Гранату бросить успел, но самого его подстрелили. Обе ноги перебило последней очередью.

Очнулся Евтих, лежит почему-то на спине, кругом тихо, снежинки падают. Метель начинается. «Где свои, где чужие? — промелькнуло в голове у Евтиха. — Вот ведь под конец войны угораздило».

Ног своих он не чуял, будто деревянные стали. «Хоть бы кровь из меня вся не вышла, — по-детски испугался Евтих. — Перевязать надо».

Кое-как перевязал он свои ноги. Теперь надо было куда-то ползти.

Между тем вечерело, ветер засвистал по полю. Но все это было знакомо Евтиху, метелью его не испугаешь. Он привык к метелям с детства, даже обрадовался. Может, и в деревне у них сейчас метет. Сидят в избе старики, Васька, топят маленькую печку.

Как подумал он о Ваське, откуда и силы взялись, пополз на одних руках и ноги за собой потащил. А чтобы легче было, все время думал о своей деревне, о сыне. Как придет он с войны, а Васька уже большой, разговаривает, соображает все. Глаза-то у него материны, а волосы отцовы. Вот поднимет его Евтих на руки, прижмет к себе. А Васька теплый, тяжелый, молоком от него пахнет, улыбнется ему и потрогает небритую щеку.

— Колется, — скажет.

— Да вот к тебе торопился, не успел и побриться, — ответит он Ваське.

А может, все будет как-то по-другому. Разве угадаешь, как будет? Какой, интересно, у Васьки голос, какой он сам? Ведь почти целых пять лет не видел его Евтих и не слышал.

Тут загудела такая вьюга, что все кругом утонуло, как в молоке. «Уж в ту ли сторону я ползу? — подумал Евтих. — Как бы мне к врагам не попасть».

Силы совсем покинули его. Вздохнул Евтих, закрыл в изнеможении глаза и заплакал. Пропадет солдат. Но не смерти Евтих боялся, часто заглядывала она ему в глаза. А подумал о сыне, что не обнять ему уж сына, не сходить вместе на рыбалку, не погладить Васькины волосы, не заглянуть в глаза, которые у того материны, не услышать Васькиного запаха — запаха парного молока. От этой мысли вот и заплакал Евтих. Эта же мысль вдохнула в него такую жажду к жизни, что он снова пополз, часто теряя сознание, таща за собой одеревеневшие, бесчувственные ноги. И чудится ему, что уж и дымком потянуло, так знакомо, так по-родному, что будто попал в свою деревню.

13

Васька сидел у окошка и смотрел на улицу. Ему было жарко и грустно. От отца все не было никаких известий. Дома никто не верил, что Евтих погиб. Пропал без вести, это еще не погиб. Надо ждать. И Васька ждал.

Подоконник весь рассохся, в нем была щель. Бабушка за печкой сбивала масло. Ему было слышно, как мутовка проворно бегает по крынке.

А ждать, оказывается, тяжело, невесело. Сидишь на подоконнике да смотришь в окно, не идет ли там по дороге отец. Но никто не идет, никто не едет.

Видит Васька лес, Веркину избу. Ворона по крыше ходит. Курица рот раскрыла, пить хочет.

— Бабушка, курица пить хочет, — доложил Васька.

— Ну-у.

— Что ну?

— Не знаю я ничего, — в сердцах сказала бабушка. У нее, видно, плохо сметана сбивалась. — Напои.

— Из лужи напьется.

Верка вышла на крыльцо, куда-то пошла. В огород, лук рвет.

— Верка-а!

— А-а!

— Пошли купаться.

— Пошли.

Васька вылез из окошка прямо на улицу. Верка отнесла лук в избу и вышла. Небо все было в облаках, будто коровы пасутся, да разбрелись без пастуха. А самое большое белое облако — бык.

Елки и сосны сверкали в поскотине новыми зелеными шубами, да и старые иголки много раз полоскало дождем, поэтому тоже были как новые.

Из воды не вылезали, наверное, целый час. Продрогли до костей. Васька стучал зубами от холода, выскочил на берег и вьюном полез в горячий песок.

Тут кругом росли ивы и какие-то широкие лопухи, будто зеленые уши торчали из песка.

— Верка, а у тебя кожа куриная, — заметил Васька.

— А у самого, — сказала синяя Верка, вся вздрагивая от носа до шершавых стоптанных пяток.

Васька за зиму вытянулся, шея у него стала длинная, два зуба выпали, и говорить было трудно. Язык все попадал между зубов. Но говорить Ваське хотелось.

— Верка, — сказал он.--Ты знаешь, что нынче утром пришел с войны Андрюха. Без ноги.

— Знаю, — отвечала Верка. — Дай-ка я тебя песком засыплю, скорее согреешься.

— Засыпай.

Верка быстро зарыла Ваську в песок и сама зарылась.

— Верка, давай сходим к Андрюхе. Посмотрим на него.

— Турнет еще.

— Не турнет. У него одна нога. На одной ноге не ускачешь.

Верка вылезла из песка и попробовала скакать на одной ноге.

— Да, не наскачешь, — согласилась она.

— Он себе выстругал ногу, — продолжал Васька. — Дедушка мой видел. Славная, говорит, нога получилась.

Васька встал и тоже попробовал ходить на одной ноге.

— Ладно, пошли, — сказала Верка.

Они окунулись еще по разику. Васька натянул штаны с одной лямкой, а рубашки у него не было. Зачем летом рубашка? Верка пролезла в платье, которое болталось на ней, как на жерди тряпка. И они пошли смотреть Андрюху.

Тот сидел в избе на лавке и курил махорку. С ним были Васькин дед и старик Николай.

— Вернулся, значит, Андрюша, — в который уж раз проговорил Васькин дед. Мужикам, видно, говорить уже надоело, но уходить им не хотелось. Вдруг да еще что скажет Андрюха. — А Евтиха нашего все нет. Убит, наверно.

— Придет, — пообещал Андрюха. — Был бы убит, так сообщили. Все скоро придут, кто уцелел. Я вот вернулся, да, без ноги, парень.

— Ладно хоть не без головы, — прошамкал старик Николай. — Сколько робятушок полегло.

И он махнул рукой.

— Полегло, — сказал Андрюха и заплевал окурок.

Васька с Веркой стояли у порога и слово боялись пропустить. Ваське хотелось узнать, как ногу-то потерял солдат. Больно ли было. А тот все не начинал об этом. Верка молчала, молчала да и ляпнула:

— Ногу-то твою похоронили, дядя Андрей?

— Чево-о?

Андрюха так весь и нагнулся. А в глазах все что-то и скачет, так и прыгают какие-то огоньки. Васька уж взялся за дверную ручку.

— Пошли, Верка, — прошептал он.