В краю танцующих хариусов. Роска
Шрифт:
От предвкушения первого глотка рот наполняется клейкой слюной, першит в горле и зудит обожженный снегом язык. Тянусь за чайником, и вдруг пальцы касаются шероховатого дна. Оказывается, мой чайник попал на сучок, перевернулся и все, что в нем было, вылилось до последней капельки.
Обескураженный, сижу с пустой чашкой у печки, и до того мне обидно — плакать хочется. И в этот миг прямо в чашку звонко так: «Кап!». Это растаял собравшийся на потолке иней, и капля упала как раз в чашку. Я поднял глаза и очень серьезно, словно там и вправду был кто-то живой и очень добрый, сказал полушепотом:
— Спасибо!
Тот,
Избушке лет двадцать, значит, столько же времени прошло с тех пор, как вокруг лиственниц была обвита проволока. Но, по всему видно, лиственницы чувствуют себя нормально и издали выглядят ничуть не хуже остальных.
У меня же, когда смотрю на закованные в колючую проволоку деревья, все сжимается от жалости. Уж лучше бы срубил.
Один знает, что зимой снег белый, куропатки, зайцы и горностаи тоже белые, и ему этого вполне достаточно. Живет себе спокойно и очень собою доволен.
Другой почему-то начинает сомневаться во всем этом, отправляется в тайгу и узнает, что самый чистый снег бывает серым, голубым и даже ярко-синим, куропатки — голубыми и розовыми, зайцы с горностаями — желтыми.
Ему бы взять и рассказать обо всем этом, но он боится, что его не поймут, поднимут на смех, пройдутся ногами по самому сокровенному. Вот он и молчит.
Понятно, почему так покойно сидеть у костра и долго-долго глядеть на его жаркое пламя. Еще давний мой едва прикрытый звериными шкурами предок любил держаться у спасительного огня. Есть огонь — будет тепло, вкусная пища, под его защитой тебя не тронут хищные звери. Понятно, почему так хорошо глядеть на водяные струи где-нибудь у ручья или реки. Там, где вода, человеку не угрожает жажда, есть надежда поймать рыбу.
Но почему я с таким восторгом брожу по опавшим листьям, гляжу на усыпанное звездами небо, не устаю любоваться забагровевшими к ночи облаками?
Почему? Почему? Почему?
За что мы так не любим пришедшего в тайгу человека? Ведь идут туда не одни невежды. Большинство искренне влюблены в природу и желают ей только хорошего. Я думаю, причина вот в чем. В городе, поселке или деревне человек живет всю жизнь. Здесь он родился, получил в наследство дом, улицу, деревья, мост через реку. Здесь он работает, чтобы оставить после себя еще более красивые дома, улицы, деревья, мосты.
Побывав же в тайге, он оставляет не лучшее, а худшее. Сломленное дерево, кучу консервных банок, темное мертвое кострище. И даже для того, чтобы создать в тайге что-то хорошее — построить дом или проложить дорогу, он должен сначала вырубить, смять, уничтожить.
Вырвавшись из душного и тесного города в тайгу, человек испытывает великий восторг. Он радуется цветам, ягодам, грибам — всему на свете. И, чтобы продлить эту радость, он забирает с собою в город букет цветов, корзину грибов или ведро ягод. И потом уже, дома, усталый, обсыпанный хвоей и пропахший дымом таежного костра, он с увлечением рассказывает, как совсем неожиданно и здорово все это нашел, какая была при этом погода, что думал, что почувствовал. Рассказывая, он еще переживает свою радость, и кто его знает,
какая из них больше: та, испытанная в тайге, или эта — повторенная дома.Но есть и такие, что начинают всем принесенным из тайги торговать, и тогда вдруг чистая и светлая радость общения с природой исчезает. Желание побольше выручить, не прозевать, не продешевить — затмевает все на свете. И человек, несмотря на жиреющий кошелек, становится все беднее и беднее. Ведь, продавая свою радость, он уподобляется известным нам несчастливцам, продавшим свою тень, смех, душу.
Сколько брожу по тайге, никогда не встречал двух похожих избушек. И совсем не потому, что построены они из разного материала, а оттого, что строили их разные люди. И каковы эти люди, таковы и их жилища. Хитрый и ленивый ставит избушку тесную, хлипкую. В такой ночевать — беды наживать. И дрова не горят, и сквозняки гуляют, и за шиворот каплет.
У доброго избушка просторная, уютная. У веселого — пусть немного кособокая, но обязательно с большим, на весь мир, окном и озорным петушком на крыше.
Один ставит избушку на открытом месте, другой прячет в глухую чащу. Есть такие, что безжалостно вырубают вокруг все деревья, но немало и таких, что стараются не порушить возле своего жилья и единого стебелька.
Одним словом, каки сами — таки сани. И получается, что, создавая свою избушку, человек как бы оставляет в ней частицу самого себя. Не от этого ли так болит душа, когда после долгой разлуки возвращаешься к своей избушке. И такой непередаваемый восторг, такое смятение чувств нахлынет вдруг, когда за деревьями откроется так знакомое тебе строение, что прямо комок к горлу.
Листая записную книжку, я нашел между ее страниц комара. Свои записи я делал на далекой реке Чилганье, где прожил больше месяца. В теплую погоду меня поедом ели комары, в холодную я ужасно мерз, потому что в первый же день случился пожар и половина моей одежды сгорела. От оставшейся так сильно несло паленым, что впору затыкать нос.
Тогда я считал свою жизнь чуть ли не каторгой, а сейчас гляжу на комара и с завистью к самому себе вспоминаю и утреннюю Чилганью, и распевающего в тальниках дрозда, и прилетавшего прямо к моему стану глухаря. Здорово все-таки было! Проснусь, а он ходит рядом с палаткой, как индюк, и что-то там клюет.
И мне вдруг так захотелось хоть на минуту очутиться там, на Чилганье, аж сердце заболело.
РОСКА
В начале осени я переселился в Лиственничное — таежную деревню-малютку из десяти рубленых избушек. Летом здесь живет бригада косарей, в остальное время это мои владения. В каждой избушке одно окно, дверь, скамейка у крыльца. Окна всех избушек смотрят на реку с таинственным названием Фатума. Вода в ней прозрачная и вкусная.
Неподалеку от избушек возвышаются две поставленные «на попа» цистерны. На ближней нарисована грустная рожица, под нею подписано: «Шурига жмот!». Шурига — это бригадир косарей, а карикатуру на него рисовали дорожники, которым он не дал солярки. Бригадир и в самом деле прижимистый. Он пожалел краски закрасить карикатуру и, когда знакомил меня со своим хозяйством, смотрел не на цистерну, а куда-то в голубую даль. Словно собирался передать мне на хранение и одинокую тучку, как раз проплывавшую над Лиственничным.