В кривом зеркале

Старые, искореженные временем и болезнями яблони, уходящие в космическую высь лиственницы, раскидистые акации – папенька любил садовничать. Целый ботанический сад забомбил на своих гектарах. Мечтал о признании в широких биологических кругах. Мало ему известности художника европейского масштаба! Чудил батюшка в последние годы. Лучше бы за сыном присматривал.

А может, и не лучше. Отучился Франек худо-бедно в суриковском, устроился в театре художником-оформителем. Работа – не бей лежачего. А что зарплата никакущая, так на Франековы потребности и папенькиных гонораров хватало. Жены от молодого Собесского сбегали быстро. Детей как-то не случилось.

Почудил парень в столице и домой вернулся. На четвертом десятке проклюнулись у наследника гения художественные амбиции. Осмотрелся. Осознал, что талант почти прогулял, если не пропил. Закладывал за воротник папенькин сынок, чего греха таить.

Кому-то пол-литра в день – по барабану. А Франеку лечиться пришлось. Пока в профилактории бока отлеживал, вакансию в театре другому отдали. Пришлось к папе-маме под крыло прятаться. Ни дать ни взять – возвращение блудного сына.

Папенька тогда попенял малость на то на се. Но принял. Мастерскую на чердаке выделил – твори, как в том пионерском девизе, выдумывай, пробуй. Маменька окружила теплом и заботой. Сегодня пирожки, завтра – расстегаи, послезавтра окрошка с пампушками. Живи и радуйся.

Франек и жил. Выдумывал. Пробовал. В конце концов, забросил почти свои акварельки-пастельки. Остановился на новом веянии в искусстве. Техно. Вот где можно развернуться! И конкурентов в округе – даже обсчитываться не приходилось. Закупил с десяток тонн металлолома на соседней свалке и нагородил среди яблонь и лиственниц ржавых монстров.

Отец так и не успел осознать величия появившегося на свет мастера, умер через два года после воссоединения семьи. Матушка шугалась железных страшилищ как привидений. Перестала выходить в сад. Ночами вскрикивала. Потом тени собственной бояться стала. Пришлось устроить ее в дом-интернат под опеку специалистов. А в перерывах к знакомой в городе определить.

Сын поначалу рассчитывал – временно. Но увяз в своих творениях, потом в безденежье, а там и за старые привычки взялся. Куда уж тут матушке возвращаться. Так и вековала горемычная на чужих харчах, денно и нощно выглядывая в окошко ненаглядного своего Франечка.

А тот пытался свести концы с концами всеми доступными способами. Подвизался на стройках в радиусе нескольких километров от дома. Благо, что строили богатые люди активно. А местные власти не менее активно создавали условия для приватизации имеющихся в наличии и пребывающих в запустении земель бывших колхозов и совхозов. В основном, непригодные для обработки, что, собственно, и полагалось отводить под коттеджи.

Однако работа на стройке отличалась трудоемкостью и пыльностью, потому и старался Франц найти что-то почище. Промышлял благоустройством прилегающих к коттеджам территорий, мелким ремонтом, курьерил понемногу. Осваивал социальные сети – рекламировал свои произведения, слегка мошенничал. И между делом шантажировал соседей.

Неудивительно – у богатых свои причуды. И не одна, с ростом благосостояния тянуло бизнесменов и их боевых подруг вместе с чадами на малые и большие подвиги. Большие деньги – большие возможности. И еще более большие желания. Взаимовыгодное получалось предприятие. Кому – драйв, а кому – деньги. Тут, главное, с правильной стороны подойти и иметь для того веские основания. Приходилось крутиться – подсматривать, подслушивать, складывать, вычитать, выбирать важное, отбрасывать ненужную шелуху.

Жизнь Собесского получила второе дыхание. Он почти перестал пить, корпел над грандиозными планами по выведению на чистую воду того или иного обитателя Престижного.

Появилось и творческое вдохновение. Несколько последних скульптур получили положительные отклики в интернете. Владелец одной галереи предложил устроить персональную выставку. Правда, не в сезон и на условиях самоокупаемости – но все лучше, чем ничего! Писать Франк снова пытался. Теперь уже маслом – акварели продавались плохо, а масло шло потихоньку.

Франц постригся, обновил гардероб, на что ушли последние сбережения. И загрустил: грузотакси, фуршет в день открытия, аренда зала, презент для журналистки – а платежеспособность в абсолютном нуле.

Прикинул, что заработать не удастся. Начиналось лето, все возможные садовые дела он на пару с заезжим садовником Леонтьичем успел переделать, ремонты соседи оставляли на зиму, заказчики выжидали сезонного падения цен на инсталляции. Оставалось опять прибегнуть к санитарной обработке местных нравов, то бишь, к шантажу.

На примете имелась пара не внушающих доверия объектов: господин Ангел со своей «шведской» семьей и подозрительно активизировавшийся в последнее время священник. Франц проявлял больший интерес к батюшке, но не имел достаточно доказательств. Хотел переключиться на социального работника, да тот отбыл в круиз, длительность которого перекрывала допустимый резерв времени.

Пришлось браться за политика. Николай Семашко явно склонялся к экстремизму. И подтверждающие факты вырисовывались столь явно, что шантажисту не требовалось особых усилий. Франц понимал, что опасно соваться в осиное гнездо кавказского разлива. Но выбора не было. И он рискнул.

На свою беду. Первый звоночек Семашко оставил без внимания. Во время второго призвал наглеца к благоразумию. Намек на освещение вопроса в прессе сподвиг политика на свидание.

– Завтра в половину пятого утра, – прорычал он в трубку.

– Не вопрос, – потирал руки Собесский. – Буду ждать.

Не особо нравилось ему это рискованное во всех отношениях занятие. Но выбирать не приходилось. Всего-то пара штук баксов – для Русского расход незаметный, а Франц решит все свои проблемы с выставкой. А там…

– А там обрету имя и забуду всех нечистых на руку престижненских святош, чтоб им перейти на прожиточный минимум! Сменю поселок, а, быть может, даже страну и заживу с чистого листа. Заведу солидных клиентов, женюсь, детей заведу, мамашу к себе выпишу. Вместе с сиделкой. Во как!

Новая жизнь обрастала волнующими и гуманными подробностями. К рассвету в ней значились: собственная яхта, кафедра в престижном университете, благотворительные приемы, съемка фильма…

Шаги по гравийной дорожке вывели Собесского из состояния эйфории. Он легко поднялся, натянул спортивные брюки, отметив их вытянутость и общую невзрачность.

– Надо будет себе «Адидас» присмотреть. Настоящий! – хмыкнул он, выходя на крыльцо.

Оглянулся. Странно. Никого. Взглянул на часы. Четверть пятого. Но ведь шаги он слышал. Перегнулся через перила.

Сад спал, погруженный в предрассветный мрак. Лишь макушки старых яблонь багровели на фоне занимающейся зари. В ее красно-фиолетовых всполохах мир приобретал какой-то зловещий вид.

– Занималась кровавая заря… – заутробным голосом пропел Франц. – Самое время для нежелательных визитов. Эй, есть тут кто?