В круге первом
Шрифт:
– Чтобы судить о стране, надо же хоть немножко её знать! – гневался Рубин. – А ты двенадцать лет киснешь по лагерям! А что ты видел раньше? Патриаршьи пруды? Или по воскресеньям выезжал в Коломенское?
– Страну? Ты берёшься судить о стране? – кричал Сологдин, но сдерживаясь до придавленного звука, как будто его душили. – Позор! Тебе – позор! Сколько прошло людей в Бутырках, вспомни – Громов, Ивантеев, Яшин, Блохин, они говорили тебе трезвые вещи, они из жизни своей тебе всё рассказывали – так разве ты их слушал? А здесь? Вартапетов, потом этот, как его…
– Кто-о?
– Но кто же, кто же те, кого ты способен слушать?
– Молодёжь! Молодёжь – с нами! А это – будущее!
– Мо-ло-дёжь?! Да придумали вы себе! Она – чихать хотела на ваши… светлообразы! – (Значило – идеалы.)
– Да как ты смеешь судить о молодёжи?! Я с молодёжью вместе воевал на фронте, ходил с ней в разведку, а ты о ней от какого-нибудь задрипанного эмигрантишки на пересылке слышал? Да как может быть молодёжь безыдейна, если в стране – десятимиллионный комсомол?
– Ком-со-мол??.. Да ты – слабоумный! Ваш комсомол – это только перевод твёрдо-уплотнённой бумаги на членские книжки!
– Не смей! Я сам – старый комсомолец! Комсомол был – наше знамя! наша совесть! романтика, безкорыстие наше – вот был комсомол!
– Бы-ыл! Был да сплыл!
– Наконец, кому я говорю? Ведь в тех же годах комсомольцем был и ты!
– И я за это довольно поплатился! Я наказан за это! Мефистофельское начало! – всякого, кто коснётся его… Маргарита! – потеря чести! смерть брата! смерть ребёнка! безумие! гибель!
– Нет, подожди! нет, не Маргарита! Не может быть, чтоб у тебя от тех комсомольских времён ничего не осталось в душе!
– Вы, кажется, заговорили о душе? Как изменилась ваша речь за двадцать лет! У вас и «совесть», и «душа», и «поруганные святыни»… А ну-ка бы ты эти словечки произнёс в твоём святом комсомоле в двадцать седьмом году! А?.. Вы растлили всё молодое поколение России…
– Судя по тебе – да!
– …А потом принялись за немцев, за поляков…
И дальше, и дальше они неслись, уже теряя расстановку доводов, связь мыслей последующих и предыдущих, совсем не видя и не ощущая этого коридора, где оставалось только два остобеселых шахматиста за доской да непродорно кашляющий старый куряка-кузнец и где так видны были их встревоженные размахивания рук, воспламенённые лица да под углом друг к другу выставленные большая чёрная борода и аккуратненькая белокурая.
– Глеб!..
– Глеб!.. – наперебой позвали они, увидев, как с лестницы от уборной вышли Спиридон и Нержин.
Они звали Глеба, каждый в нетерпеливом ожидании удвоить свою численность. Но он и сам уже направлялся к ним, в тревоге от их возгласов и размахивания. Даже и не слыша ни слова, со стороны, и дурак бы догадался, что тут завелись о большой политике.
Нержин подошёл к ним быстро и, прежде чем они в один голос спросили его о
чём-то противоположном, ударил каждого кулаком в бок:– Разум! Разум!
Таков был их тройной уговор на случай горячки спора, чтобы каждый останавливал двух других при угрозе стукачей – и те обязаны подчиниться.
– Вы с ума сошли? Вы уже намотали себе по катушке! Мало? Дмитрий! Подумай о семье!
Но не только развести их миролюбно – их и пожарной кишкой нельзя было сейчас разлить.
– Ты слушай! – тряс его Сологдин за плечо. – Он наших страданий ни во что не ставит, они все – закономерны! Единственные страдания он признаёт – негров на плантациях!
– А я уж на это Лёвке говорил: тётушка Федосевна до чужих милосерда, а дома не евши сидят.
– Какая узость! Ты не интернационалист! – воскликнул Рубин, глядя на Нержина как на пойманного карманника. – Ты послушал бы, что он тут плёл: императорская власть была благодеянием для России! Все завоевания, все мерзости, проливы, Польша, Средняя Азия…
– Моё мнение, – решительно присудил Нержин, – для спасения России давно надо освободить все колонии! Усилия нашего народа направить только на внутреннее развитие!
– Мальчишка! – жёлчно воскликнул Сологдин. – Вам волю дай – вы всю землю отцов растрясёте… Ты ему скажи – стоит полгроша их комсомольская романтика? Как они учили крестьянских детей доносить на родителей! Как они корки хлеба не давали проглотить тем, кто хлеб этот вырастил! И ещё смеет он мне тут заикаться о добродетели!
– Уж бульно ты благороден! Ты считаешь себя христианином? А ты никакой не христианин!
– Не святохульничай! Не касайся, чего не понимаешь!
– Ты думаешь, если ты не вор и не стукач – этого достаточно для христианина? А где твоя любовь к ближнему? Правильно про вас сказано: которая рука крест кладёт – та и нож точит. Ты не зря восхищаешься средневековыми бандитами! Ты – типичный конквистадор!
– Ты мне льстишь! – откинулся Сологдин, красуясь.
– Льщу? Ужас, ужас! – Рубин запустил пальцы обеих рук в свои редеющие волосы. – Глеб, ты слышишь? Скажи ему: всегда он в позе! Надоела его поза! Вечно он корчит Александра Невского!
– А вот это мне – совсем не лестно!
– То есть как?
– Александр Невский для меня – совсем не герой. И не святой. Так что это – не похвала.
Рубин стих и недоумело переглянулся с Нержиным.
– Чем же ето тебе не угодил Александр Невский? – спросил Глеб.
– Тем, что он не допустил рыцарей в Азию, католичество – в Россию! Тем, что он был против Европы! – ещё тяжело дышал, ещё бушевал Сологдин.
– Это что-то ново!.. Это что-то ново!.. – приступал Рубин с надеждой нанести удар.
– А зачем России – католичество? – доведывался Нержин с выражением судьи.
– За-тем!! – блеснул молнией Сологдин. – Затем, что все народы, имевшие несчастье быть православными, поплатились несколькими веками рабства! Затем, что православная церковь не могла противостоять государству! Безбожный народ был беззащитен! И получилась косопузая страна. Страна рабов!