В лабиринтах романа-загадки

— А на Приморском бульваре, между прочим, не каштаны, а платаны» (Тэсс Т. Друзья моей души. М., 1982. С. 229).

153. А в начале Чистых прудов, как бы запирая бульвар со стороны Мясницкой, стояло скучное двухэтажное здание трактира с подачей пива, так что дальнейшее не требует разъяснений. — В несохранившемся здании на Чистопрудном бульваре у Мясницких ворот, примерно там, где сейчас находится входной вестибюль станции метро «Чистые пруды», располагалась пивная И. Малинникова (Чистопрудный бульвар, д. 28, пом. 10).

154. Помню, что в первый же день мы так искренне, так глубоко сошлись, что я не стесняясь спросил королевича, какого черта он спутался со старой американкой, которую, по моим понятиям, никак нельзя было полюбить, на что он, ничуть на меня не обидевшись, со слезами на хмельных глазах, с чувством воскликнул:

— Богом тебе клянусь, вот святой истинный крест! — Он поискал глазами и перекрестился на старую трактирную икону. — Хошь верь, хоть не верь: я ее любил. И она меня любила. Мы крепко любили друг друга. Можешь ты это понять? А то, что ей сорок, так дай бог тебе быть таким в семьдесят! — Ср. с репликой С. Есенина из мемуаров А. И. Тарасова-Родионова: «— Нет, Дункан я любил. Только двух женщин я любил, и второю была Дункан <…> Эту Зинаиду Райх и Дункан» (Тарасов-Родионов А. И. Последняя встреча с Есениным / Публ. С. В. Шумихина // Минувшее. Исторический альманах. 11. М.-СПб., 1992. С. 367).

155. Он положил свою рязанскую кудрявую голову на мокрую клеенку и заплакал, бормоча: — …и какую-то женщину сорока с лишним лет… называл своей милой… — «И какую-то женщину // Сорока с лишним лет // Называл скверной девочкой // И своею милою» (Из поэмы Есенина «Черный человек», 1925).

156. …в трактире, на углу Чистых прудов и Кировской, там, где теперь я видел станцию метро «Кировская» и памятник Грибоедову. — Памятник Грибоедову был установлен в начале Чистопрудного бульвара в 1959 г. (скульптор А. Мануйлов, арх. А. Заварзин).

157. Примерно года за полтора до самоуничтожения королевича мне удалось вытащить в Москву птицелова. — Э. Багрицкий переехал в Москву не «года за полтора до самоуничтожения» С. Есенина, а в том же, 1925 г., в котором Есенин покончил с собой. Согласно свидетельству С. И. Липкина, «Багрицкий рассказывал, что как-то к нему пришел Катаев и сказал: „Я купил тебе билет до Москвы“. И он поехал. Единственное, что взял из Одессы, это клетку со щеглом» (Липкин). «Когда мы жили в Кунцеве, я заметил, что Катаев при мне у Багрицкого не бывал — они были в ссоре, хотя именно Катаев сыграл большую роль при переезде Багрицкого в Москву. Ни с одним, ни с другим я никогда не обсуждал эту тему» (Там же). Все же Липкин предположил, что Багрицкого и К. рассорил рассказ последнего «Бездельник Эдуард» (1925), где иронически изображена история женитьбы Багрицкого (в рассказе «Эдуарда Тюкина») на Л. Г. Суок (См.: Липкин С. И. Катаев и Одесса // Знамя. 1997. № 1. С. 212). Ср. об этом рассказе в мемуарной заметке П. Г. Антокольского: «Еще не зная его стихов, мы познакомились с Багрицким, с „бездельником Эдуардом“, как с героем литературного произведения, — в рассказе В. Катаева» (Антокольский П. Мир поэта // Литературная газета. 1939. 15 февраля. С. 2). Ср. в мемуарной книге Э. Л. Миндлина: «Земляки Катаева — писатели-одесситы — предупреждали, что прототип Эдуарда Тачкина» <…> «поэт Эдуард Багрицкий — скоро прибудет в Москву, и мы все увидим тогда, что это за поэт! И ахнем <…> Мы зачитывались рассказами Катаева о бездельнике Эдуарде и ждали приезда Багрицкого» (Миндлин. С. 130). Если принять версию С. И. Липкина, получается, что Багрицкий и К. не общались начиная с самого переезда автора «Птицелова» в Москву.

158. Он уже был женат на вдове военного врача. — Э. Багрицкий женился на Лидии Густавовне Суок (1895–1969) в 1920 г. С Суок его познакомил К. См. портрет Л. Суок в «Бездельнике Эдуарде»: «…скромно зачесанная, толстенькая, с розовыми ушками, похожая на большую маленькую девочку в пенсне» (БЭ. С. 12).

159. У него недавно родился сын. — Всеволод Эдуардович Багрицкий (1922–1942), впоследствии также ставший поэтом.

160. Он заметно пополнел и опустился. Жена его, добрая женщина, нежно его любила, берегла, шила из своих старых платьев ему толстовки — так назывались в те времена длинные верхние рубахи вроде тех дворянских охотничьих рубах, которые носил Лев Толстой, но только со складками и пояском. — Воспроизводится литературная ситуация «Обломов» (Багрицкий) — «вдова Пшеницына» (Лидия Суок). Ср. также в «Бездельнике Эдуарде»: «Эдуард был одет в чистенькую рубашечку и детские брючки, сшитые из старой Лидочкиной юбки. Кокетливый дешевенький галстучек висел у него на тощей шее» (БЭ. С. 37).

161. Он жил стихотворной, газетной поденщиной в тех немногочисленных русских изданиях, которые еще сохранились. — Подразумевается украинизация тогдашней одесской прессы.В эти годы Э. Багрицкий печатался в газетах «Одесские известия», «Моряк», «Шквал», «Станок» и др.

162. Его пожирала бронхиальная астма. По целым дням он по старой привычке сидел на матраце, поджав по-турецки ноги, кашлял, задыхался, жег специальный порошок против астмы и с надсадой вдыхал его селитренный дым. — Ср. в записях Ю. Олеши: «От бронхиальной астмы лечатся так называемым абиссинским порошком, который курят, как табак. Запах этого курения стоял в московской квартире Багрицкого. Припадки астмы повторялись у него довольно часто, и, приходя к нему, я почти всегда застигал его в неестественной, полной страдания позе. Он сидел на постели, упершись руками в ее края, как бы подставив упоры под туловище, готовое каждую секунду сотрястись от кашля и, казалось, изо всех сил удерживаемое от этого человеком» (Олеша 2001. С. 170).

163. По-прежнему в небольшой комнате с крашеным полом, среди сохнущих детских пеленок и стука швейной машинки. — «Швейная машинка была продана» (БЭ. С. 37).

164. …его окружали молодые поэты, его страстные и верные поклонники, для которых он был божеством. — Ср. в мемуарах одного из молодых тогда одесских стихотворцев: «…я принял отважное решение, отправился на Пушкинскую улицу, в редакцию „Одесских новостей“ <…> меня принял высокий, с седым вихром, чуть сутулый консультант в мятых парусиновых брюках и толстовке, — одет не по-зимнему. Рукой с необычайно длинными ногтями он отстранил мою тетрадку, сказал, хрипло дыша: „Стихи надо читать вслух“ <…> „Так слушайте. Багрицкий буду я. Вы ничего не знаете. Приходите ко мне в воскресенье вечером на Дальницкую. Вам известно, где находится джутовая фабрика?“ — „Да, в конце Молдаванки, за Степовой“.

Я пришел по указанному адресу. Халупа. Прихожей не было. Дверь вела сразу в комнату. Она освещалась сверху, фонарем, под которым стояло корыто (или лоханка): видимо, фонарь протекал, южные зимы часто дождливые. Постепенно я привыкал к темноте. Увидел Лидию Густавовну, молодую, в пенсне, возившуюся у „буржуйки“ <…> Маленький мальчик Сева пытался выстрелить из игрушечного ружья. Багрицкий, полулежа на чем-то самодельном, стал мне читать поэтов двадцатого века — Блока, Анненского, Ходасевича, Мандельштама, Клюева, Гумилева <…> Его чуть хриплый, задыхающийся голос стал неожиданно звонок, певуч, крепок. До сих пор этот голос живет в моих ушах блоковскими „Шагами командора“, „Коллежскими асессорами“ Случевского» (Липкин С. И. Страничка автобиографии // Липкин С. И. Декада. М., 1990. С. 6–7).

165. Тут Лида и Севка, тут хорошая брынза, дыни, кавуны, вареная пшенка… и вообще есть литературный кружок «Потоки». — Кружок «Потоки» (полное название — «Потоки Октября») был организован при Одесских железнодорожных мастерских в первой половине 1920-х гг. «…к названию кружка „Потоки“» Багрицкий «прибавлял два слова и говорил: „Потоки патоки и пота“» (Данилов Н. // О Багрицком 1973. С. 79).

166. — Что слава? Жалкая зарплата на бедном рубище певца, — вяло сострил он, понимая всю несостоятельность этого старого жалкого каламбура. — Каламбурно обыгрываются пушкинские строки из ст-ния «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824): «Что слава? — Яркая заплата // На ветхом рубище певца».

167. — За такие остроты вешают — сказал я с той беспощадностью, которая была свойственна нашей компании. — Ср. в мемуарах З. Шишовой: «…мы <…> вели себя, как передравшиеся щенки. Ругали друг друга за каждую слабую (по нашим тогдашним понятиям) строку, подмечали слащавость, подражательность. Писали друг на друга пародии» (Шишова З. К. // Об Олеше. С. 37–38). Ср. также в воспоминаниях П. Ершова: «Катаев обычно рубил с плеча, безжалостно критикуя слабые места. Олеша же, маленький, коренастый, ширококостный, задирал дрыгающие ножки в несоразмерно больших ботинках, морщился не то от смеха, не то от боли и жалобно стонал: ой, плохо! ох, как плохо…» (Зеленая лампа. С. 3).