В лабиринтах романа-загадки
Шрифт:
200. …а тогда он был рядовым газетным фельетонистом, работал в железнодорожной газете «Гудок», писал под разными забавными псевдонимами вроде Крахмальная Манишка. — Фельетоны для «Гудка», а также для журналов «Красный перец», «Бич», «Бузотер» и др., с которыми сотрудничал М. Булгаков, он подписывал псевдонимами: М. Булл, Тускарора, Г. П. Ухов, Ф. С-ов, М. Неизвестный, Михаил, Эмма Б., М. Б., Ф. Скитайкин и др. (См. коммент. В. Гудковой и Л. Фиалковой в изд.: Булгаков. С. 709–710). Псевдоним «Крахмальная манишка» комментаторами этого изд. не упоминается, как и в специальном обзоре: Алфавитный перечень произведений МА. Булгакова. Материалы к библиографии / Сост. Б. С. Мягков // Творчество Михаила Булгакова. Исследования. Материалы. Библиография. Л., 1991. С. 427–444. Ср., однако, с воспоминаниями самого К.: «Работая в „Гудке“, Булгаков подписывал свои фельетоны, очень смешные и ядовитые, „Крахмальная манишка“. Несколько лет назад этот псевдоним приписывали мне, и один булгаковский фельетон попал в сборник моих сочинений. Думали, что „Крахмальная манишка“ — это я» (Катаев В. П. // О Булгакове. С. 123). Действительно, один из фельетонов Булгакова, «Главполитбогослужение», «был ошибочно приписан В. П. Катаеву и включен в сборник его рассказов и фельетонов „Горох в стенку“» (См. об этом: Булгаков. С.733). Но этот фельетон в газете был подписан инициалами «М. Б.», а не псевдонимом «Крахмальная манишка».
201. Он проживал в доме «Эльпит-рабкоммуна» вместе с женой. — Татьяной Николаевной Булгаковой (Лаппа) (1889–1982), супругом которой М. Булгаков стал в апреле 1913 г. О своей комнате в кв. № 50 будущий автор «Мастера и Маргариты» писал сестре Вере 24.3.1922 г.: «Комната скверная, соседство тоже» (Письма. С. 77). См. также запись в булгаковском дневнике от 29.10.1922 г.: «Первая топка ознаменовалась тем, что знаменитая Аннушка оставила на ночь окно в кухне настежь открытым. Я положительно не знаю, что делать со сволочью, что населяет эту квартиру» (Дневник. С. 35). Будни коммунальной кв. № 50 Булгаков также описал в фельетоне «Самогонное озеро» (1923).
202. Он был несколько старше всех нас, персонажей этого моего сочинения, тогдашних гудковцев, и выгодно отличался от нас тем, что был человеком положительным, семейным, с принципами. — Ко времени поступления на работу в «Гудок» М. Булгакову было немногим более 30 лет. Ср. с воспоминаниями К. о Булгакове: «Он был старше нас всех — его товарищей по газете, — и мы его воспринимали почти как старика. По характеру своему Булгаков был хороший семьянин. А мы были богемой» (Катаев В. П. // О Булгакове. С. 124). Ср. также в мемуарах Э. Л. Миндлина: «С точки зрения двадцатидвухлетнего юноши „четвертый десяток“ Булгакова казался почтенным возрастом <…> Сам он очень серьезно относился к своему возрасту — не то чтобы годы пугали его, нет, он просто считал, что тридцатилетний возраст обязывает писателя» (Миндлин. С. 149). Стремление Булгакова к устоявшемуся быту и спокойной жизни ярко проявлялось в его манере одеваться, описание которой стало общим местом мемуарной литературы о писателе. См., например, у Ю. Л. Слезкина: «Булгаков… купил будуарную мебель, заказал брюки почему-то на шелковой подкладке. Об этом он рассказывал всем не без гордости» (Цит. по: Письма. С. 85). Ср., однако, в воспоминаниях К. об авторе «Записок на манжетах»: «Булгаков, например, один раз появился в редакции в пижаме, поверх которой у него была надета старая потертая шуба. И когда я через много лет ему это напомнил, он страшно обиделся и сказал: „Это неправда, никогда я не позволил бы себе поверх пижамы надевать шубу!“» (Катаев В. П. // О Булгакове. С. 123).
203. В области искусств для нас существовало только два авторитета: Командор и Мейерхольд. Ну, может быть, еще Татлин, конструктор легендарной «башни Татлина», о которой говорили все, считая ее чудом ультрасовременной архитектуры.
Синеглазый же, наоборот, был весьма консервативен, глубоко уважал все признанные дореволюционные авторитеты, терпеть не мог Командора, Мейерхольда и Татлина. — Ср. с воспоминаниями К.: «Вообще мы тогда воспринимали его <Булгакова. — Коммент.> на уровне фельетонистов дореволюционной школы — фельетонистов „Русского слова“, например, Амфитеатрова <…> мы были настроены к этим фельетонистам критически. А это был его идеал. Когда я как-то высказался пренебрежительно о Яблоновском, он сказал наставительно: — Валюн, нельзя так говорить о фельетонистах „Русского слова“!» (Катаев В. П. // О Булгакове. С. 493–494). Об отношении большинства «гудковцев» к творчеству режиссера Всеволода Эмильевича Мейерхольда (1874–1940) красноречиво свидетельствует, например, следующая запись Ю. Олеши (20.1.1930 г.): «Будущим любителям мемуарной литературы сообщаю: замечательнейшим из людей, которых я знал в моей жизни, был Всеволод Мейерхольд» (Олеша 2001. С. 25). М. Булгаков же в своей сатирической повести «Роковые яйца» (1927) издевательски «похоронил» режиссера-экспериментатора, упомянув театр «имени покойного Всеволода Мейерхольда, погибшего, как известно, в 1927 году, при постановке пушкинского „Бориса Годунова“, когда обрушились трапеции с голыми боярами» (Булгаков. С. 70). Л. Е. Белозерская вспоминала, как Булгаков вместе с ней ездил на генеральную репетицию «Ревизора» Мейерхольда («в начале зимы 1926/1927 года») и по пути домой доказывал ей, «что такое самовольное вторжение в произведение искажает замысел автора и свидетельствует о неуважении к нему. По-моему, мы, споря, кричали на всю Москву» (См.: Чудакова 1988. С. 289). Об отношении большинства катаевских и булгаковских молодых современников к творчеству Владимира Евграфовича Татлина (1885–1953) красноречиво свидетельствует, например, следующий фрагмент из мемуаров Валентины Ходасевич: «Ни на кого не похож ни внешне, ни внутренне. Излучает талант во всем, за что бы ни брался» (Ходасевич В. М. Портреты словами. Очерки. М., 1987. С. 89). Булгаков же иронически упоминает о знаменитой башне Татлина в очерке «Биомеханическая глава» (1923): «А перед стеной сооружение. По сравнению с ним проект Татлина может считаться образцом ясности и простоты» (Булгаков. С. 259). О взаимоотношениях М. Булгакова с В. Маяковским см., например, в мемуарах Л. Е. Белозерской: «В бильярдной зачастую сражались Булгаков и Маяковский <…> Думаю, что никакой особенной симпатии они друг к другу не питали, но оба держались корректно, если не считать того, что Михаил Афанасьевич терпеть не мог, когда его называли просто по фамилии <…> Он считал это неоправданной фамильярностью» (Белозерская Л. Е. // О Булгакове. С. 222–223), М. М. Яншина: «Они стояли как бы на противоположных полюсах литературной борьбы тех лет. Левый фланг — Маяковский, правый — Булгаков. Настроение в этой борьбе было самое воинствующее, самое непримиримое. И вот они время от времени встречаются.<…> Они уважали друг друга и, мне кажется, с удовольствием подчеркивали это. Лишь каждый из них в отдельности, разговаривая со мной, мог между прочим съязвить. Булгаков: „Хм. Маяковщина, примитивная агитация, знаете ли…“ Маяковский: „Тети Мани, дяди Вани, охи-вздохи Турбиных…“ (Там же. С. 269–270) и С. А. Ермолинского: „Если в бильярдной находился <…> Маяковский и Булгаков направлялся туда, за ним устремлялись любопытные. Еще бы — Булгаков и Маяковский! Того гляди разразится скандал. Играли сосредоточенно и деловито, каждый старался блеснуть ударом <…> Независимо от результата игры прощались дружески. И все расходились разочарованные“ (Там же. С. 439). См. также у самого К., который вспоминал, как он привел В. Маяковского в редакцию журнала „Красный перец“, где и состоялась встреча автора „Облака в штанах“ с Булгаковым: „Маяковскому не нравились вещи Булгакова, он ругал „Дни Турбиных“, хотя тогда еще их не видел. Маяковский посмотрел на Булгакова ершисто <…>
Маяковского он <Булгаков. — Коммент.> тоже не очень признавал, но ценил <…> Юмор сблизил Маяковского и Булгакова. Они очень мило беседовали. Но все-таки они тогда стояли по разную сторону театральных течений. Маяковский — это Мейерхольд, а Булгаков — Станиславский“» (Там же. С. 126). См. также: Петровский Мирон. Михаил Булгаков и Владимир Маяковский // М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. Сб. статей. М., 1988. С. 369–391.204. …и никогда не позволял себе, как любил выражаться ключик, «колебать мировые струны». — Ср. в воспоминаниях К., записанных М. О. Чудаковой: «Мы были против нэпа — Олеша, я, Багрицкий. А он мог быть и за нэп. Мог <…> Вообще он не хотел колебать эти струны (это Олеша говорил — „Не надо колебать мировые струны“)» (Чудакова 1988. С. 239). Возможный источник этой фразы Ю. Олеши — знаменитый «мировой оркестр» Ал. Блока (подсказано нам Н. А. Богомоловым).
205. В нем было что-то неуловимо провинциальное. — Ср. с замечанием М. О. Чудаковой, не в последнюю очередь относящимся именно к К.: «Здесь <в покупке Булгаковыми будуарной мебели, не подходившей для его комнаты. — Коммент.> узнается тот легкий налет безвкусицы, который настойчиво подчеркивается многими мемуаристами, — правда, как правило, недоброжелательными. Москвичи охотно видят в этом провинциализм (любопытно, что особенно — те из москвичей, которые сами приехали из провинции одновременно с Булгаковым)» (Чудакова 1988. С. 212). Будущий автор «Дней Турбиных» приехал в Москву из Киева в конце сентября 1921 г.
206. Впоследствии оказалось, что все это было лишь защитной маской втайне очень честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душе которого бушевали незримые страсти. — Ранимость М. Булгакова отмечалась, например, его второй женой, Л. Е. Белозерской, которая однажды обидела писателя насмешками над его обувью (См.: Белозерская Л. Е. // О Булгакове. С. 193–194).
207. Может быть, и Чехов, приехавший в Москву из Таганрога, мог показаться провинциалом. — Антон Павлович Чехов приехал в Москву в 1879 г. В разговорах с М. О. Чудаковой К. тоже отметил, что М. Булгаков «с виду был похож на Чехова» (Чудакова 1988. С. 239). Ср. также в статье об авторе «Мастера и Маргариты», которую К. читал: «Булгакову как бы пришлось повторить судьбу Антоши Чехонте» (Лакшин В. Я. О прозе Михаила Булгакова и о нем самом // Булгаков М. А. Избранная проза. М., 1966. С.8).
208. Впоследствии, когда синеглазый прославился и на некоторое время разбогател. — Широкая известность пришла к М. Булгакову после публикации его повести «Дьяволиада» в 1924 г. В отзыве на 4 кн. альманаха «Недра» рецензент, поставивший на 1-е место в альманахе повесть А. Серафимовича «Железный поток», так отозвался о новом произведении Булгакова: «И совсем устарелой по теме (сатира на советскую канцелярию) является „Дьяволиада“ М. Булгакова, повесть-гротеск, правда, написанная живо и с большим юмором» (Звезда. 1924. № 3. С. 311). Ср. также в отзыве Е. И. Замятина, помещенном в № 2 «Русского современника» (1924 г.), где, наоборот, с нескрываемой иронией говорится о «Железном потоке» Серафимовича и высоко оценивается булгаковский «верный инстинкт в выборе композиционной установки: фантастика, корнями врастающая в быт» (Цит. по: Булгаков. С. 664). В 1925 г. сначала в журнале «Красная панорама», а затем в 6 кн. альманаха «Недра» была напечатана повесть Булгакова «Роковые яйца». 5.10.1926 г. состоялась премьера пьесы Булгакова «Дни Турбиных» во МХАТе, а 28.10.1926 г. — пьесы «Зойкина квартира» в Театре им. Е. Б. Вахтангова. Э. Л. Миндлин: «…на время — но только на недолгое время, пока „Дни Турбиных“ еще не были сняты с репертуара, — положение Булгакова изменилось. Он мог позволить себе уже не писать фельетон за фельетоном чуть ли не каждый день <…> Появились деньги — он сам говорил, что иногда даже не знает, что делать с ними» (Миндлин. С. 151–152).
209.<Синеглазый> в один прекрасный день вставил в глаз монокль. — Монокль М. Булгаков приобрел 13 сентября 1926 г., незадолго до премьеры «Дней Турбиных» (См.: Чудакова 1988. С. 214). В этом монокле автор пьесы сфотографировался, а фотографии потом дарил друзьям и знакомым, которые были буквально ошарашены такой покупкой. Вскоре появилась карикатура Кукрыниксов, на которой Булгаков также был изображен в монокле (См. ее воспроизведение: Чудакова 1988. С. 269). См. также у А. И. Эрлиха: «Однажды в комнату „Четвертой полосы“ <газеты „Гудок“. — Коммент.> занесена была странная весть: в витрине художественного ателье на Кузнецком мосту выставлен некий портрет — новый, прежде его не было… Если бы не монокль с тесемкой, не аристократическая осанка в повороте головы, не легкая надменная гримаса левой половины лица <…> можно было бы побиться об заклад, что это <…> Булгаков! <…> Не помню, кто из нас заметил тогда: — Какой экспонат! <…> Находка. Лучшее украшение для нашей выставки, — последовало разъяснение. — Купим? Один экземпляр в „Сопли и вопли“ <стенная „гудковская“ газета всевозможных курьезов. — Коммент.>. Так мы и сделали <…> бывший врач и нынешний литератор, скромный труженик <…> и вдруг эта карикатурная стекляшка с тесемкой!.. В предательскую минуту, слишком упоенный собственным успехом, он потерял чувство юмора, так глубоко ему свойственное… Как могло случиться, что он не заметил, не почувствовал всей смехотворности своей негаданной барственной претензии? Однажды он зашел в комнату „Четвертой полосы“ и тотчас увидел собственный портрет среди прочих подробностей нашей веселой выставки. Была долгая пауза. Потом он обернулся, вопросительно оглядел всех нас и вдруг расхохотался.
— Подписи не хватает, — сказал он. — Объявить конкурс на лучшую подпись к этому портрету!.. Где достали? У Наппельбаума?
Мы никогда больше не видели его с моноклем» (Эрлих. С. 74–76). Ср. также у М. О. Чудаковой: «Об этом монокле Катаев упоминал и ранее — в одной из наших бесед в июле 1976 года в Переделкине еще до того, как им была задумана и начата повесть: „Он стал совершенно другой! Абсолютно! Появился монокль, ботинки с прюнелевым верхом“; затем — в ноябре 1977 года: „Я говорю: „Что такое? Миша! Вы что, с ума сошли?“ Он говорит: а что? Монокль — это очень хорошо!“» (Чудакова 1988. С. 214).
210. …и женился на некой Белосельской-Белозерской, прозванной ядовитыми авторами «Двенадцати стульев» «княгиней Белорусско-Балтийской». — Ср. в «Двенадцати стульях» И. Ильфа и Е. Петрова: «Княгиня Белорусско-Балтийская, последняя пассия графа, была безутешна» (Двенадцать стульев. С. 142). Т. Н. Булгакова (Лаппа) и М. Булгаков разошлись в апреле 1924 г. В ноябре Булгаков окончательно ушел от своей первой жены и поселился с Любовью Евгеньевной Белозерской (1895–1987) сначала в школе, где преподавала Н. А. Земская (См.: Письма. С. 97), а с осени 1924 г. — в доме № 9 по Обухову (Чистому) переулку (См.: Чудакова 1988. С. 240–241). Свой брак с Л. Е. Белозерской Булгаков зарегистрировал 30 апреля 1925 г. (Там же. С. 250). Подробнее об этом периоде жизни писателя см. также: Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. М., 1989. С. 87–192.