В лаборатории редактора

А это возможно только тогда, когда автор сам увлечен научной проблемой, когда он имеет право свободно и уверенно, по-хозяйски, распоряжаться своим научным материалом.

Но и это еще не все. Автор, владеющий терминологией науки, должен уметь отказываться от терминов там, где возможно без них обойтись. Такое умение дается лишь тому, кого точность научных формулировок не отучила навсегда от живой речи.

Итак, воображение, темперамент, живая и свободная речь, богатый материал, идеологический и фактический, – вот условия, без которых невозможна хорошая научная книга для детей. Другими словами, она подчинена тем же законам, что и всякое произведение искусства. Ее можно и должно мерить меркой, приложимой ко всем видам художественной литературы, – т. е. степенью ее искренности, идейной высоты и литературного вкуса» [460] .

460

С. Маршак.

Повесть об одном открытии // Год восемнадцатый.

Альманах восьмой. М.: Гослитиздат, 1935, с. 409–411.

Книга, которую рекомендовал в этой статье читателю Маршак в качестве одного из образчиков нового литературного жанра, – это «Солнечное вещество» М. Бронштейна, книга молодого ленинградского физика.

Впоследствии М. Бронштейн написал еще две научно– художественные книги: «Лучи Икс» – о Рентгене – и «Изобретатели радиотелеграфа». Написал он их вполне самостоятельно, уже почти без помощи редакции. Но над первой довелось много поработать Маршаку, и задачи, которые он поставил перед молодым автором, весьма характерны для его редакторских требований.

Маршак слышал о М. П. Бронштейне как о серьезном физике, обладающем в то же время способностью читать популярные лекции. Умение человека развивать свои мысли перед широкой аудиторией – важный признак! К тому же М. Бронштейн был уже тогда автором двух научно– популярных книжек, правда рассчитанных на читателя, более осведомленного в физике, чем двенадцатилетний ребенок. Редакция предложила М. Бронштейну попробовать свои силы в книге для детей. Он принес Маршаку набросок первых глав из книги по истории гелия. Набросок оказался неудачным. Маршак прочел его автору вслух, указывая на некоторую тяжеловесность слога, на неумение подготовлять переходы (логически переход от одной мысли к другой обоснован, эмоционально – нет), на неумение отказываться от специальных терминов или вводить их так, чтобы они становились понятными читателю из контекста. Автор попытался тут же, на месте, ввести некоторые объяснения, сделать нечто вроде примечаний. Но редактор остановил его.

– Не трогайте, – сказал он. – Тут дело не в дополнительных разъяснениях. История открытия гелия вам досконально известна, и вы очень толково изложили ее, всю подряд. Быть может, для лекции хронологической последовательности достаточно, а для художественной книги – мало. Вы начали излагать предмет без всякого художественного замысла. Можете ли вы сказать мне, чем история открытия гелия отличается от истории открытия других элементов? Припомните, что более всего поразило вас, когда вы впервые познакомились с этой историей?

– Пожалуй, – подумав, ответил автор, – то, что гелий ученые обнаружили сначала на Солнце и только потом на Земле.

Воображение редактора – воображение поэта! – принялось за работу. Сначала на Солнце, а потом на Земле. Это была крылатая мысль, мысль, уже сама по себе поэтическая, мысль, диктующая основу и построение книги. Весь материал со всеми подробностями легко и свободно подчиняется ей – и окрыляется ею. Через час на столе перед редактором и автором лежал новый план книги. Хронологическая последовательность разнообразных экспериментов, удачных и неудачных, производившихся учеными в разных странах, сохранялась. Но это уже не была простая последовательность, только последовательность экспериментов и умозаключений. В книге появился сюжет, драматический узел: вещество, найденное на Солнце, надо было найти на Земле. Перипетии поисков приобрели целеустремленность, а с нею должны были приобрести эмоциональный напор. Когда же автор принес редактору новый вариант, редактор, прочитав его, увидел еще одну мысль, заложенную в самом материале, которую необходимо было вывести на поверхность, сделать ощутимой, внятной.

– Знаете, о чем, в сущности, ваша книга? – сказал редактор. – О гелии? Да, конечно. О том, какая цепь крупных и мелких открытий привела к великому открытию… Но это еще не все. Скажите мне, кто же, собственно, открыл гелий? Только ли тот ученый, который открыл его? Только ли Рамзай? Нет, конечно. Открытию гелия послужил и Бунзен, изобретатель горелки, и тот ученый, который сконструировал точные весы, и тот, который изобрел спектроскоп… Смысл сообщаемых вами фактов в том, что они подтверждают могущество коллективной человеческой мысли. Переписывая главы, вы должны вытащить наружу этот смысл; вы должны помнить, что вы пишете о том, как наука помогает технике, а техника – науке; что вы пишете не только о гелии, найденном на Солнце, но и о другом солнечном веществе: о человеческом мозге, о великом содружестве ученых всего мира.

Для Маршака научная книга, которая дает всего лишь сведения, одни лишь сведения, хотя бы и верные, – это еще не настоящая детская и не общенародная книга. Он не мог начинать редактировать популярную книжку, пока ему не становилось ясно, на что подвигнет она волю читателя и каков ее философский обобщающий смысл.

Автор рассказывал потом, что в этот вечер он не шел по улице домой, а бежал. Он торопился к столу. Такое ему открылось в его теме богатство, что не терпелось засесть за переписывание глав. Сгоряча ему казалось даже, что теперь, после этого разговора, он напишет книгу в один час. Это чувство было ошибочным. Между замыслом и исполнением, как бы замысел ни был ясен автору, всегда лежит большой труд. Много еще понадобилось труда, авторского и редакторского, над каждой страницей книги. Но автор был прав: обрела она жизнь именно в этом разговоре.

13

Редакторская работа Маршака – это не только одна из славных страниц истории советской литературы для детей. Нет, это страница из ненаписанной истории редакторского искусства, тем более существенная, что вся деятельность Маршака-редактора была направлена на создание книги, равно интересной для ребенка и взрослого, – общезначительной, общеувлекательной, общенародной.

Маршак стремился к тому, чтобы авторы детских книг не мельчили тему, за которую брались, не пригибали ее до уровня малообразованного или неопытного читателя, а поднимали читателя на уровень затронутой темы – всякого читателя, будь то ребенок или старик.

И этого ему удавалось добиться. С его помощью, под его руководством было создано немало звонких, увлекательных книг на самые разные темы, богатых мыслями и чувствами, политически острых или виртуозно-шутливых – книг, проникших у нас и за рубежом во все слои народа и давно уже причисленных критикой к советской классике.

Вот почему литературно-педагогический опыт Маршака должен быть изучен – и не только изучен, но в основных своих чертах и усвоен. Он необходим современным советским редакциям художественной литературы – детской или недетской все равно, – тем из них, которые осознали свою работу как работу в искусстве. (При этом усваивать – это, конечно, не значит копировать: копирование никогда не приводит к добру.)

«Необходим? Опыт тридцатилетней давности? Да разве он не устарел еще? – спрашивают с удивлением некоторые. – Да ведь наши издательства выросли. Теперь это не какие-нибудь лаборатории, а настоящие фабрики… Может ли нам пригодиться опыт редакции, которая подолгу возилась с каждой рукописью, учила литераторов вдумываться в каждое слово, вникала в особенности языка и ритма, размышляла о творческих возможностях каждого? Все это, быть может, и отлично, да нам не до этих утонченных затей. Наши современные издательства выпускают столько книг, редакторы так сильно загружены, что и прочитать-то поступившую рукопись некогда, не то что вслушиваться в какой-то там ритм. Поступит в редакцию рукопись – редактор быстро, без задержки, не тратя времени на чтение, отправит ее рецензенту (какому? а это все равно, лишь бы числился в списках!), и уж тот разберется и в содержании, и в стиле. Когда редактор получит от рецензента рецензию – тогда, без большой затраты сил и времени, он и поймет, что ему думать о рукописи. Так-то быстрее. Мы ведь не лаборатория, мы фабрика. Нам дорого время».

К таким высказываниям, для ясности изложенным мною в слегка утрированном виде, сводятся в большинстве случаев возражения моих оппонентов.

В самом деле, издательства наши выпускают теперь гораздо больше книг, чем тридцать лет тому назад. И с каждым годом будут выпускать их все больше.

Но сколько бы ни выпускалось книг, а литература, труд писателя (а стало быть, и редактора) стандартизации, механизированию и даже ускорению не подлежит. Механизированию подлежит издательски-полиграфический процесс, выпуск книги, но не писание и не редактирование. Издательство – вкупе с типографией – может и должно превращаться в фабрику, но на этой фабрике, если она хочет в большом количестве выпускать полноценные книги, всегда останется цех, который точнее всего, по роду его деятельности, можно сравнить именно с лабораторией – и этот цех – редакция. Труд писателя – сосредоточенный, пристальный, углубленный – требует и от редакторского труда углубленности, и каждый раз новых, других приемов. Литература, художество – это постоянное изобретательство; где же может происходить проверка и усовершенствование изобретения, как не в лаборатории? Если книг нам предстоит выпускать все больше и больше, если писателей, талантливых и трудолюбивых, у нас становится все больше и больше, то для издательства это может означать лишь одно: все разумнее, обдуманнее должна быть устроена его лаборатория. Все больше у нас должно появляться редакций, достойных наименования очагов литературной культуры.