В лапах страха
Шрифт:
– Да вчера вечером и появилась, – отмахнулась Алла Борисовна. – Я же всё вашему, этому, дежурному рассказала! Причём не одному и не раз!
– Что ж, теперь придётся ещё и мне рассказать.
Алла Борисовна засопела, напрягая извилины.
– Вчера – приблизительно в это же время – сам глава семейства привёз на машине.
– А, случаем, не припомните... к этому главе семейства никакой молодой человек не приезжал до этого? На иномарке.
Консьержка засопела пуще прежнего.
– Нет. Если бы приезжал – заметила бы. Мимо меня даже мухе не пролететь.
– Ясненько... Так. И что же
– Ну, я, конечно, его предупредила, что подобным зверюгам тут не место! Вон – деревня, село, дача, – там хоть анаконду выращивайте, а тут... – Алла Борисовна захлебнулась волной сдобного негодования. – Нет, это надо же до такого додуматься – жуткую зверюгу в квартиру пустить!
– Я смотрю, вы не очень-то собак долюбливаете... – попытался вставить словечко Григорий Викторович, но консьержка тарахтела, точно пулемёт:
– Вот ещё! Обычных Бобиков да Шариков – ради бога! Сама буду им объедки носить. Так нет же, нужно обязательно эту белобрысую крысу-переростка привезти! Чтобы она потом день напролёт интеллигентных людей своим бесстыжим воем изводила!
– Интеллигентные люди, насколько мне известно, – все днём работают.
Алла Борисовна побагровела, словно её ткнули носом в несостоятельность собственных идеалов.
– Герман Полиграфович – заслуженный деятель культуры. Он в оркестре играет. И ему весь день напролёт нужно партии разучивать, чтобы потом, вечером, для вот этих самых добропорядочных лиц – как вы сказать соизволили, – которые днём все работают, концерты давать! Эх вы, служителем закона ещё себя называете... – И Алла Борисовна в чувствах отвернулась.
– Простите, – тут же спохватился Григорий Викторович, понимая, что столь серьёзная тема может снова прикрыться бесполезными метаниями души. – Бог – свидетель, я не хотел вас обидеть.
– Да что я – мелкий пожилой человек, до которого никому нет дела. А вот Герман Полиграфович – это личность! Таких бы как он – и к власти! Уж тогда бы мы точно зажили!
Григорий Викторович деликатно откашлялся.
– Так что за порода?
Алла Борисовна открыла рот в замешательстве – этакий сундучок из сказки, в котором можно хранить бесценные сокровища. Затем заворочалась, как болотная кочка, и принялась основательно рыться в полах своего халата.
– Этот... Как его... Забыла! Их всё ещё по телевизору показывают, как они хозяев своих калечат почём зря, – Алла Борисовна наконец выудила из кармана скомканный газетный обрывок и принялась читать по слогам печатный текст: – Буль...терь...ер..ер... Так вот, кажется.
Григорий Викторович кивнул.
– Значит собака в квартире уже сутки... И, говорите, днём её было слышно?
– Ну, конечно! Они все разъехались, а зверь этот запертый сидел, слюной исходил! А ещё выл на весь подъезд, как проклятый! Я вам сразу же сигнализировать! Но вас пока дождёшься, сроду забудешь, зачем и звонил! А тут ещё это горе! С девочкой... – Алла Борисовна снова изобразила на своём подвижном лице жалость и смиренно посмотрела на следователя. – Кто же её так невзлюбил-то?
– Разберёмся, – сухо ответил Григорий Викторович, одновременно о чём-то размышляя. – Это наша работа.
– Вот-вот, а я о чём толкую! – охнула консьержка, принявшись заново причитать, о трудных подростках и о той среде, что их вскормила.
–
Но ведь сейчас дети в квартире...Алла Борисовна глупо кивнула.
– Значит всё нормально, должно быть.
Погас свет, отчего Алла Борисовна противно взвизгнула.
Григорий Викторович от неожиданности крякнул – после яркого света глаза ничего не воспринимали, словно подкравшаяся тьма вооружилась вязальной спицей и нанесла два решительных удара!
– Ну что ещё такое?.. – заклокотала Алла Борисовна, как обеспокоенная курушка.
– Пробки, – вполголоса диагностировал Григорий Викторович, нетерпеливо ожидая пока глаза привыкнут к темноте.
– Это на десятом, – уверенно констатировала консьержка. – Там щиток всё замыкает. А никому опять же нет дела! Вот тоже, сколько раз звонила, сколько писала... И всё, такое ощущение, коту под хвост! Приедут, походят туда-сюда, как пингвины дрессированные, прикрутят чего-то там, счёт выпишут и видели их только! А она – эка пакость, – всегда на ночь глядя и случается, будто знает, когда высовываться!
– Дети на каком этаже? – осторожно спросил Григорий Викторович, ощущая стремительно нарастающую тревогу.
– Дак на десятом, в семьдесят первой квартире они, где же ещё... Сейчас, погодите минутку, у меня тут фонарик припасён.
– Живее! – поторопил Григорий Викторович, уже всецело уверенный, что в данный момент происходит что-то страшное.
«Детям угрожает смертельная опасность! Наверху что-то случилось – и в этом нет сомнений! Почему нет сомнений? А бог его знает почему!»
Вспыхнул лучик света от миниатюрного светодиодного фонарика.
– Вот, – довольно проскрежетала Алла Борисовна. – Всё лучше, чем в темноте-то сидеть.
Григорий Викторович бесцеремонно выхватил фонарик из липких пальцев консьержки и кинулся к лестнице.
– Позвольте!.. – завелась Алла Борисовна. – Что это за манеры такие? Что вы, вообще, себе позволяете?!
– Я при исполнении! – отмахнулся Григорий Викторович. – Обязательно верну, не беспокойтесь!
– Но куда же вы?
– К детям! – отозвался на бегу следователь, ступая на первую ступеньку.
– А как же я?.. – забеспокоилась Алла Борисовна. – Что мне, в темноте, прикажете, сидеть?
Григорий Викторович не расслышал последнего. Мысленно он был уже высоко.
5.
Светка очнулась на диване. Она сама толком не могла понять, как очутилась в гостиной. Тьма хоть и пропитала собой каждую частичку осязаемого пространства, но всё же позволяла ориентироваться более-менее сносно – и это несказанно радовало. Точнее делало сгустившийся сумрак не таким зловещим.
В голове пульсировала боль, и какое-то время Светка просто лежала с закрытыми глазами, вспоминая во всех деталях недавний ужас.
Скорее всего, в её теперешнем состоянии были повинны антидепрессанты, которыми её щедро накормил толстенький дядечка, после того, как закончил лапать мёртвую Женю.
От накативших воспоминаний Светку передёрнуло; она вновь ощутила холод от тех самых фантомных прикосновений!
«Нет-нет, касались вовсе не меня – касались Жени. Но почему-то чувствовала ЭТО именно я! А Женьке было уже всё равно, ведь она лишилась самого дорого – жизни».