В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945
Шрифт:
Я растерялся и шепотом на родном языке начал просить своих покойных отца, дедушек, бабушек и сестренку помочь мне. И помощь тут же пришла – Геля взяла меня за правую руку, отбросив потухшую лампу, и повела вверх по очищенному от угля забою, пока мы не уперлись в торцевую стенку. Теперь моя дальнейшая судьба зависела только от Гели.
Она попыталась успокоить меня, стала объяснять, что будем делать дальше, но я ее совсем не понимал. Запомнил лишь то, что пойдем очень осторожно, держась постоянно руками за торцевую стенку, назад в бутовое пространство, хотя находиться в нем и очень опасно, пока не доберемся из него до лаза в верхний, опустевший штрек выработанного первого уровня шахты. И стали мы с Гелей медленно-медленно, часто спотыкаясь об обвалившиеся
Наконец Геля сказала, что мы у лаза. Она влезла в него, а я за ней, и так мы выбрались в опустевший штрек, где надолго остановились и несколько успокоились.
После долгих часов блужданий в полной темноте мы наконец увидели свет в конце штрека и добрались до наклонного ствола. А по нему без особых усилий выбрались из шахты. Это случилось примерно в 8 часов вечера в воскресенье 16 июня. Так что в полной темноте мы пробыли около 20 часов – почти сутки. Хорошо еще, что и мне, и Геле предстояло выйти на работу не в эти же сутки в ночную смену, а завтра в утреннюю. Поэтому у нас оставалось более 8 часов времени, чтобы утолить голод, выспаться, отдохнуть и прийти в себя.
Естественно, все руководство шахты было в те сутки несчастья сильно им озабочено и направило сразу после случившегося обрушения кровли в забое и в бытовых команду спасателей на место катастрофы. Благодаря этому несколько забойщиков, к счастью не полностью оказавшихся под кучей породы, были спасены, а получившие при этом ранения различной тяжести направлены в медсанчасть. Никто не погиб.
Явившаяся в тот же день на работу утренняя смена привела в порядок вышедший временно из строя забой, убрав и отправив из него на-гора всю обрушившуюся породу и установив новые стойки несколько в стороне от непосредственных мест обрушения. Она же извлекла из завала целыми мои «баран» и кабель, а также лампы, брошенные мной и Гелей, ее сумку со взрывчаткой. К началу прихода вечерней смены вновь пошла в забое нормальная работа.
…Происшедшая авария в шахте резко увеличила мое желание не появляться в ней больше и не жить в этом противном для меня шахтерском поселке. Между тем в эти же дни пришел долгожданный ответ из Московского института стали, куда я написал в расчете на мое восстановление в институте. Это был мой шанс. Тем более что у меня было важное доказательство – зачетная книжка, которая и быта приложена к моему запросу. И вот ректорат МИС сообщал мне, что я восстановлен в институте!
Глава 4
Ha следующий день, 16 июля, я оделся как обычный гражданин в выходной день, взял письмо из Москвы и заявление заведующему шахтой, с которыми и пришел в контору. Начальника шахты на месте не оказалось, не было и начальника участка. Поэтому я подошел к заведующей личным столом и одновременно табельщице Людмиле, с которой в это время разговаривал Литус – начальник смены. Оба от души поздравили меня с вызовом в Институт стали и сказали, что по-белому завидуют мне. Литус, бывший военнопленный, заметил, что после меня, может быть, и другим удастся обрести полную свободу. А Люда сказала, что тоже мечтает поступить в институт и, может быть, устроится на заочное отделение. Кончились наши разговоры тем, что Люда взяла и… вычеркнула меня из списка шахтного персонала. Мы как-то не подумали, что заведующий шахтой может и не уволить меня в тот же день и если я сразу не выйду на работу, то буду прогульщиком и меня сурово накажут, как бедных Юрова и Силаева. Мне удалось уволиться лишь через неделю, а Люда скрыта мои фактические шесть прогулов.
…Уходя из конторы, я предупредил Литуса, что вместо меня будет работать бурильщиком мой ученик, который уже хорошо освоил специальность. Затем я отправился в шахтоуправление, зашел в приемную и просидел там, ожидая заведующего шахтой, почти час. Наконец он появился, и я протянул ему заявление с приложенными к нему письмами
из института. Он бегло взглянул на документы, сурово поглядел на меня и неожиданно… закричал: «Ты, сволочь, изменник Родины! Отсиделся в войну у немцев, а теперь хочешь на свободу! Не быть этому! Вон отсюда!» И, швырнув мне назад мои бумаги, выгнал меня из кабинета…Дома встревоженная Ольга попыталась меня успокоить, предложила пообедать, а потом мы решили, что завтра мне надо отправиться в Свердловск, найти там управление трестом «Свердловуголь» и попасть на прием к директору, которого нужно попросить, чтобы он заставил своего подчиненного отпустить меня на учебу.
…В отличие от заведующего нашей шахтой директор треста оказался очень вежливым и внимательным человеком. Он сразу усадил меня на кресло рядом со своим большим столом и, просмотрев мои бумаги, побеседовал со мной. Он сказал, что после войны государство как никогда остро нуждается в инженерах, чтобы поднять страну. После этого написал на моем заявлении резолюцию: «Тов. Конюшенко. Прошу срочно уволить тов. Владимирова. Директор треста „Свердловуголь“. Подпись. 17 июля 1946 года».
Выйдя из здания управления трестом, я почти бегом добрался до своего поселка и вбежал в приемную, но заведующего шахтой уже не было на месте. Утром 18 июля, совсем забыв, что это мой день рождения, я снова появился в кабинете заведующего шахтой. Увидев резолюцию, тот сказал: «Все равно я тебя не уволю – у меня на обеих шахтах большая нехватка людей, а планы надо выполнять. Так что иди и работай!» По дороге домой мне пришла идея – завтра снова отправиться в Свердловск и на этот раз обратиться к районному прокурору с жалобой на заведующего шахтой.
Утром я проник в кабинет районного прокурора, растолкав других посетителей, и остолбенел, увидев, что прокурором оказался не мужчина, а очень симпатичная женщина лет тридцати. Я вспомнил, что видел ее в нашем поселке, когда за прогулы уводили в суд Юрова и Силаева. Наверное, именно по требованию этой женщины с ними поступили очень сурово. Поэтому я сначала испугался ее, но быстро успокоился, когда она вежливо попросила меня сесть в кресло перед своим столом. Я объяснил, в чем заключается моя проблема, и она написала на моем заявлении: «Тов. Конюшенко. Увольте тов. Владимирова. Прокурор Свердловского района. Подпись. 19 июля 1946 года».
20 июля я снова, уже в третий раз, появился в кабинете заведующего шахтой и пригрозил ему, что в случае отказа буду жаловаться московскому начальству. Но заведующий и на этот раз оказался почти неумолим, хотя все же написал на моем заявлении: «Уволю 27 августа 1946 года. Подпись. 20 июля 1946 года».
Позднее я удивился, как это заведующий шахтой не догадался поинтересоваться, бываю ли я на работе. Вполне законно он мог бы расправиться со мной за прогулы.
«Хитроумная» резолюция заведующего шахтой на моем заявлении меня совсем не устраивала: освободившись только 27 августа, я не успел бы приехать вовремя к началу учебного года, а тем более повидаться с мамой, братьями и другими близкими, которых не видел более шести лет.
Только под нажимом своего непосредственного начальника, директора треста, заведующий шахтой 23 июля 1946 года отпустил меня восвояси. Весть о том, что бывший военнопленный уволился с работы и уезжает учиться в Москву, очень быстро стала известной служащим шахтоуправления. Но мне еще предстояло сняться с учета в военном комиссариате и выписаться в паспортном столе районного отделения милиции, а это тоже получилось не сразу.
Наконец вечером за ужином мы обсудили с Ольгой и с ее матерью дальнейшую жизнь мою и Ольги. Я сказал, что собираюсь поехать в деревню и обговорить с матерью и братьями возможный приезд туда Ольги. Но в деревне ей пришлось бы работать только в колхозе, ведь дома ничего своего я не имею. В Москве мне предстоит жить на небольшую стипендию и на деньги матери. Итак, оставался один вариант: Ольге надо устроиться на работу, а я буду приезжать на каникулы. После окончания института мы поедем туда, куда меня направят работать.