В облупленную эпоху

Нет ничего азартней и увлекательней игры со скучным названием «предварительное следствие». Шахматы отдыхают, преферанс — скучнейшее из занятий. Можно играть без козырей, но при этом иметь пять тузов в одной колоде. Я по сей день надеваю белую рубашку и галстук, когда иду слушать приговор. В суде театр наших почти военных действий опускает занавес…

Ситников по кличке Сито ходил вокруг меня кругами месяц, а я ходил вокруг его жены. Мы с ней часами говорили об одном и том же: о том, как она и Сито нужны друг другу, а еще ему нужны дом и дети. Кстати, я тоже нужен ему, потому что, если наша встреча не состоится вовремя, он наделает кому-нибудь еще отверстий в области живота. Вряд ли тогда ему удастся, как говорил он, «все по сути раскинуть нормальному следаку». Все мы нужны были Ситу гораздо больше, чем пистолет, который он прятал даже от самого себя. Ситников верил жене, а она день ото дня все больше верила мне. И он позвонил, чтобы сдаться. Он просил приехать за ним без милиции и на такси. Я приехал, как он просил. Прямо в машине он начал рассказывать, как и за что расстреливал из пистолета «ТТ» своего друга и подельника. Я думал, что таксист совершит ДТП, но он доехал до прокуратуры и не хотел брать денег. Казалось, даже жалел, что не услышит продолжение рассказа.

Это кто же вам сказал, что у нас нет места творчеству? Да сколько угодно! Лет через пять из-под края рабочего стола, бесцеремонно отодвигая протоколы, на бумагу полезут стихи. Их не будет интересовать оперативная обстановка и наличие времени. Им будет безразлично даже то, что содержание их не соответствует характеру работы. Чуть позже придет понимание, что стихи — это лекарство, принять которое настало время. Вместе с этим понимаешь, что стихов об убийствах быть не должно, они обязаны быть добрыми.

Когда вышел мой первый сборник стихов, мамы уже не было. На сей раз она, быть может, сказала бы, что мне и не в кого быть другим.

ЕВРЕЙСКАЯ БРИГАДА

Бригаду называли еврейской вовсе не потому, что в ней работали евреи. Это был коллектив будущего, светлого будущего победившего всех нас социализма. Будущее виделось веселым, как вся еврейская бригада, неунывающим, как Гриша Сигалович, добрым, как Аркаша Гуральник, мудрым, как Изя Турок, беспечным, как старик Бэрик. А каждый из них был уникален и вносил свою лепту не только в победу самого социалистического соревнования нашего города, но и в формирование хорошего настроения у всего интернационального фабричного народа. Все начиналось утром с перекура, еще до включения станков.

— Утром как обычно, — вещал кому-то старик Бэрик, — я разбудил Сурочку и сделал свои мужские дела. Потом позавтракал бутербродиком и сюда, что делать?

— Бэрик, мало верится, что ты по утрам с Сурочкой еще можешь делать свои мужские дела.

— А что тут такого? Подумаешь, взял помойное ведро, вынес на улицу.

Бэрик был неповторим. Все в его доме решала Сурочка, во всяком случае, так считали в бригаде. Поэтому если у Бэрика, приехавшего на месяц в колхоз на сельскохозяйственные работы, с собой не было электробритвы, то «ее в рюкзачок не положила Сурочка».

— Изечка, — просил он дядю Изю Ярмаркова, — ты не дашь мне побриться свою бритвочку, потому что мою бритвочку Сурочка не положила в рюкзачок.

Потом с наслаждением брился чужой электробритвой, приговаривая при этом:

— Изечка, где ты взял такую хорошую бритвочку, скажи мне марку?

— Эта марка — «Берцк», — гордо отвечал дядя Изя. — А чем тебе она так понравилась?

— В первый раз в жизни, — говорил Бэрик, — я бреюсь такой бритвочкой. Я даже не чувствую, как бреюсь. Когда я получу кварталочку, то попрошу Сурочку, чтобы она купила мне «Берцк».

— Попробуй с нее снять пластмассовую крышку, и ты все почувствуешь. А когда получишь кварталочку, — ехидничал дядя Изя, — попроси Сурочку купить тебе на рыночке а бисэле сейхл [4] .

Дядя Изя не считался главным хохмачом еврейской бригады, но говорить о нем без улыбки может только человек, вообще не способный улыбаться. Чаще всего я вспоминаю его, гордо несущего по цеху свою маленькую фигуру в замызганной телогрейке, на спине которой мелом было написано «Председатель колхоза». Так называли его потому, что в период сельскохозяйственных работ Исаак Шлемович откомандировывался в подшефный колхоз, где с весны до осени руководил посланцами швейной фабрики. Он нежно любил жену и писал ей стихи. Одно из наиболее значимых заслуживает-таки цитирования. Нина Григорьевна, жена дяди Изи, пришла с работы и нашла записку на кухонном столе: «Дорогая моя Нина, я ушел в магазине. Не обижайся, дорогая, что я так люблю тебя». Кто скажет, что это не замечательные стихи, тот вообще ничего не понимает в настоящей поэзии.

4

А бисэле сейхл — немного мозгов ( идиш).

В дяде Изе поразительно уживались искренняя щедрость и плюшкинская бережливость. Для него стало трагедией узнать, что жена выбросила на помойку свадебный костюм. В это время старшей дочери дяди Изи было уже 32 года.

Весной 1980 года умерла моя бабушка. Она была очень старой, в связи с чем не приходилось говорить о том, что смерть ее стала неожиданностью для семьи. Однако любая смерть печальна и полна мало приятных хлопот. Перед смертью старуха Эстерка, так звали мою бабушку, просила похоронить ее без музыки. Насчет гроба, оградки и памятника указаний от нее не поступало, а значит, эти необходимые атрибуты погребения нужно было изготовить и, естественно, в цехе, а где еще. Раньше все было проще и дешевле, особенно если ты работал в таком коллективе, как экспериментально-механические мастерские Биробиджанской швейной фабрики. Именно там я работал токарем рядом с еврейской бригадой слесарей. Мастер цеха Яков Наумович Рабинович дал команду изготовить оградку и памятник двум бригадам, одна из которых была еврейской. Все сделали быстро. А в конце дня ко мне подошел старик Бэрик:

— Сашенька, надо бы пятерочку, чтобы поблагодарить людей. Они сварили оградку.

Я ничего не имел против и дал деньги. А вечером того дня ко мне подошла вся еврейская бригада, все, кого я называл вначале. Они подошли, и кто-то из них стал подталкивать вперед старика Бэрика.

— Говори, — обращаясь к Бэрику, сурово сказал дядя Изя.

— Давай-давай, — поддержала дядю Изю бригада.

— Сашенька, — сказал Бэрик, — я у тебя занял пятерочку, так я тебе ее отдаю.

Я искренне не понимал происходящего

— Что случилось? — спросил я у мужиков, которые смотрели на меня с сочувствием, а на Бэрика с негодованием.

— Он брал у тебя деньги, Саша? — мягко спросил толстячок Гуральник.

— Я дал ему пятерочку, чтобы вы помянули мою бабушку, — ответил я, почувствовав, что только этим можно спасти Бэрика от всеобщего презрения.

— Сашенька, ты наш, ты вырос у нас на глазах, и мама твоя текстильщица, она тоже наша. Он не мог… Ты понял? — Он уже обращался к Бэрику: — Ты не мог брать у него деньги, и все. Мы семья, мы родные… Мы — люди…

Бэрик протягивал мне обратно пятерочку, а у меня не поднималась рука взять ее. И говорить я тоже не мог, потому что боялся заплакать.

Я не помню, были ли они на похоронах и помянули ли мы вместе бабушку.

Прошло много лет. На старом рынке в Тель-Авиве за одним из прилавков, где продавались яблоки, стоял старик. Время от времени он на изумительной смеси русского и ломаного иврита выкрикивал цену и зазывал покупателей:

— Яблоки, хамеш шекель… [5]

5

Хамеш — пять, шекель — валюта Израиля.

Кто-то из русскоязычных покупателей переспросил:

— Почем яблоки?

— Я же русским языком тебе говорю — пять рублей, пятерочка.

Оглянувшись по сторонам и убедившись, что израильтянина, хозяина товара, нет рядом, дядя Изя шепнул земляку на ухо:

— Давай один шекель и уматывай.

Наблюдая эту картину, я моментально вспомнил еврейскую бригаду, надпись — «Председатель колхоза» — на фуфайке дяди Изи, шутки над стариком Бэриком, возвращенную мне пятерочку…