В объятьях олигарха

— И в чем ошибалась, если не секрет?

Я не собирался ее щадить, чем скорее прозреет, тем лучше для нее. Может быть, прозрение обойдется ей слишком дорого, но нельзя прожить всю жизнь впотьмах. Даже если у твоего папочки миллионы.

— У нас еще будет время поговорить о моих ошибках. Сейчас мне пора идти. Не стоит давать почву для лишних подозрений… Но вы так и не ответили…

— На что, Лиза?

— Вы предпочитаете ждать, пока из вас сделают Пятницу?

Я прекрасно понимал, что она искренне собирается принести себя в жертву. Моим долгом было отговорить ее от этого. Доказать, что эта жертва бесполезна и в чем–то безнравственна, ибо она, Лиза перекладывает таким образом на меня ответственность за свою чуткую, но незрелую душу. У меня были весомые аргументы, чтобы убедить ее в этом. Наша взаимная симпатия, если предположить, что она взаимная, абсолютно бесперспективна. У нас нет будущего. Даже очутись мы вдвоем на необитаемом острове, иллюзия любви развеется через два дня. Мы разные. Мы из разных миров, не соприкасающихся друг с другом. Наши планеты следуют параллельным курсом. То, что произошло, проникновенные беседы, смех, шутки, поцелуи, — все это лишь следствие случайных обстоятельств и нервных перегрузок. Игра двух воспаленных воображений, волею случая совмещенных в замкнутом пространстве. И прочее, прочее в том же роде…

Вместо того чтобы поделиться столь разумными и дельными соображениями, я тупо спросил:

— А когда?

— Скоро, очень скоро, — прошептала Лиза, расцветя улыбкой, которую нельзя назвать иначе как безумной. — Я дам знак, Виктор Николаевич.

С тем исчезла, натурально растворилась в воздухе. Как я ни вглядывался в просвет аллеи, не заметил и следа. Зато, пугливо озираясь, забрел к пруду садовник. У него я спросил:

— Пал Палыч, вы никого сейчас не встретили?

— Неосторожно, ох как неосторожно, Виктор. Я специально подошел, чтобы предупредить.

— О чем, профессор?

— Всякие ходят слухи. Говорят, вы в немилости у его превосходительства. Зачем же усугублять свое положение? Здесь повсюду глаза и уши.

— Вас ввели в заблуждение, профессор, сами подумайте, как я могу быть в немилости, если мне доверили такую ответственнейшую миссию.

— И как продвигается ваш труд?

— Медленно, но успешно. Вы же знаете, Леонид Фомич слишком сложный человек, чтобы охватить весь масштаб его личности за месяц. Боюсь, на это уйдет намного больше времени.

Садовник воровато оглянулся по сторонам.

— Может быть, не нужно во всем масштабе?

— Почему же… Оболдуев щедро платит. Он хочет, чтобы весь мир узнал о его благородных деяниях и помыслах. Хватит ли у меня способностей, вот в чем вопрос.

Неизвестно, кто из нас вкладывал больше яда в реплики, но мы вполне понимали друг друга.

— И все же, Виктор, призываю вас к осторожности. Лиза изумительная девушка. Но… ах, извините, кажется, меня зовут.

Никто его, разумеется, не звал и не мог звать, но, возможно, ему почудилось. Воздух поместья был насыщен звуковыми галлюцинациями, а по ночам в помещениях дворца, как и в парке, немудрено было наткнуться на призраков. Я уже встречался с ними дважды. Один раз, когда пошел среди ночи, засидевшись над рукописью, на ближайшую кухню сварить себе кофе, навстречу из бокового коридора выскочили две весело щебечущие девчушки в развевающихся белых накидках, обе чем–то похожие на Лизу. Пронеслись мимо меня, словно не заметив, обдав свежим ароматом мокрых цветов, и все бы ничего, если бы у одной не стекала со лба на грудь тоненькая, яркая струйка крови, а вторая вообще была с оторванной головой, которую, хохоча, тщетно пыталась укрепить на тонкой, кривой шейке. Видение мелькнуло и исчезло, а я стоял с открытым ртом, забыв, зачем вышел из комнаты. Второй раз призрак заглянул ко мне в окно под утро, синий, как баклажан, со свирепыми, вращающимися глазами. Непонятно, мужчина или женщина. Обиженно просипел через стекло: «Ну что, писатель, хрен тебе в жопу, долго будешь мне нервы мотать?»

Я не успел ответить на грубость — призрак растворился в предутренней дымке.

Я допускал, что все это хитрые штучки доктора Патиссона, рассчитанные на то, чтобы поселить во мне вечный страх. Известно, сон разума рождает чудовищ. Для чего это нужно Патиссону, я не совсем понимал. Мой дух и без того был порабощен, я униженно выказывал готовность служить олигарху не щадя живота своего; бумагу о том, что задолжал полтора миллиона, подписал, убийство Гария Наумовича признал, больше не пытался отпираться, — что же еще? Третьего дня доктор заглянул ко мне в комнату с «эвкалиптовой настойкой» («Для промывки кишочек, батенька мой»), и я покорно выпил целую бутылку. Потом прямо спросил:

— Герман Осипович, зачем вы это делаете? Чего добиваетесь? Я ведь и так целиком в вашей власти.

Круглое лицо осветилось улыбкой, просияли золотые дужки очков.

— Вы абсолютно правы, дорогой мой, вам нечего больше опасаться… Однако вся эта история, расправа с бедным Гариком, похищение денег не прошли даром для вашей психики. Моя задача как врача постараться вернуть вам душевное равновесие. В конце концов, мы все когда–то давали, клятву Гиппократа, не правда ли?

— И как вы узнаете, что я здоров?

Доктор хитро прищурился.

— В первую очередь по вашим реакциям, голубчик мой. Сейчас вам кажется, вы самый несчастный человек на свете, возможно, опасаетесь, что вас постигнет участь Гарика или что похуже. Так называемый комплекс Раскольникова. Мой долг вернуть вам полноценную радость бытия.

— Но зачем, скажите, зачем?!

— Дотошный вы субъект, Виктор, все–то вам надо знать. Хорошо, вот вам правда. Я, как и вы, работаю на многоуважаемого господина Оболдуева, и в мои прямые обязанности входит медицинский контроль над его ближайшим окружением… Посудите сами, какую вы напишете книгу о нем, если в глубине души относитесь к нему как к чудовищу, как, простите за выражение, к кровавому аспиду?

— Неправда! — пылко возразил я. — Я с глубочайшим почтением… Все, что он делает для руссиян, сравнимо с деяниями Петра, прорубившего окно в Европу. Молю Всевышнего лишь о том, чтобы хватило скромных способностей запечатлеть…

— Не перебарщивайте, голубчик мой. — Патиссон поморщился, в глазах блеснула светлая искорка, свидетельствовавшая о том, что за благодушной физиономией простака таился проницательный ум. Он видел меня насквозь. — Речь не о ваших способностях. Как ни крути, сударь мой, вы принадлежите к категории руссиянских интеллигентов, а это порченая порода. На ней иудина печать. Признаюсь, все ваше поведение пробудило во мне исследовательский зуд. Хочется установить с научной достоверностью, возможно ли в опустошенной, циничной душе, порабощенной дьяволом, пробудить хотя бы отблеск искреннего христианского чувства.

Если пользоваться старинным слогом, у меня глаза на лоб полезли от удивления. Ну что тут можно добавить?

Заглядывала и бесстрашная Изаура Петровна, дабы поддержать морально. Меня вернули в прежние покои, но в коридоре обязательно дежурил охранник из гвардии Гаты, Абдулла или ему подобный. Изаура Петровна навещала меня среди ночи, наспех склоняла к соитию (не зажигая света) и поспешно убегала. Мы даже не успевали покалякать ни о чем. Так повторялось два–три раза за ночь, причем и тогда, когда Леонид Фомич был в наличии. Я не удержался, спросил: «Как ты не боишься, вдруг донесут?» Она жеманно захихикала: «Не волнуйся, ягодка, Оболдуюшка не ревнивый». На второй раз, когда пристал с тем же вопросом, ответила раздраженно:

— Хоть ты и писатель, но должен немного соображать. Неужели ничего не понял?

— А что такое, Иза?

— Дурашка, да он сам меня подсылает…

После долгого раздумья, уже в процессе коитуса, я обронил любимое:

— А зачем?

Изаура недовольно запыхтела, она не любила сбиваться с ритма.

— Ему виднее, не отвлекайся, пожалуйста, укушу…

Я не знал, чему верить.

В ту ночь, после свидания с Лизой у пруда, Изаура Петровна опять оказала мне честь, и я поинтересовался, зачем она обманула, сказав, что Лиза уехала за границу. Изаура смолила косячок, блаженно отдыхая после акта.

— Видел ее?

— Из окна… Какой смысл обманывать?

— Никакого обмана, солнышко. Для тебя она все равно уехала. Прокололись вы с ней. Хоть успел оттрахать? Или струсил?

— Иза, прошу тебя!..

— Ах да, мы же порядочные, совестливые… Ну и кретин, что не уважил скороспелку. Девка насквозь протекла, а ты… Вот и упустил пташку.

Я молчал, напряженно ожидал продолжения. Когда заходила речь о падчерице, Изауру прорывало. Так вышло и на сей раз.

— Должна тебя огорчить, сладость моя, плохи дела у твоей целочки.