В этом городе воздуха столько…

В этом городе воздуха столько – вобрать бы весь,

Надышаться с лихвой, распахнуть грудь.

Ведь есть же ещё это утро, и день есть,

Значит есть свобода успеть что-нибудь.

Этот город дыханьем мостов предваряет ночь,

Мне б научиться так обнимать Небеса.

Боже, Ты дал всё, чтобы мне помочь,

А за что ропщу, то не взяла сама.

Этот город даже колодцы не роет вглубь,

Все они столпами окон уходят ввысь.

Мне назначена встреча в аллее печных труб

С самым важным на свете, имя ему Жизнь.

Добрые руки

Свет на конце иглы

В добрых руках поник.

В утку – шампур стрелы,

Зайца на воротник.

Если умчусь в печаль,

Следом за мной не мчись.

Дальнею будет даль,

Недостижимой – высь.

Следствием этих строк

Может быть, будет боль.

Добрые руки – рок,

Вздёрнутый надо мной.

Добрые руки – меч.

Добрые руки – взрыв

В мрамор меня облечь

Будете так добры?

Иосифу Бродскому

Сегодня я была у Вас в гостях, бродила

По вашим десяти, хотела Вам сказать:

Простите мне, моя нога ступила,

Где Ваша не могла ступать.

Там пустота (не Вы ли её пели),

Я побывала всеми из вещей:

Столом, шкафами, вырезанной дверью

(Пожалуй, самой странной из дверей),

Кроватью, что неловко будто…

И полками, вколоченными в след -

Печать от молодого Петербурга,

Не резавшего коммунальных клет.

Там тишина, какая есть не в каждом храме,

Кресты из облаков на потолке,

Там пустота. И полукруг оконной рамы,

Напоминающий о гробовом венке.

Там всё прозрачно, хорошо и настояще,

Там сокровенно, несмотря на сотни глаз.

И стол, и шкаф, давно там не стоящий,

Там всё навечно отпевает Вас.

Джон Донн уснул, Иосиф Бродский тоже.

А мухи между рам, пока Вас нет,

Всё так же мрут, и у Земли всё то же:

Всё так же третья в очередь на свет.

Вы знаете, мне было так обидно,

Что стены невозможно взять в карман

И унести с собой, да, видно,

Память – это лучший чемодан.

Поклон за честность – краскам не сошедшим,

И хрусту половиц, и неглижу.

Где ищущий встречается с нашедшим,

Немного загостилась, ухожу.

Пойду в свинцовый город вхолостую

Бродить, искать каких-то новых слов.

Увы, но мёртвые поэты не диктуют

Собою не дописанных стихов…

Рождественское

Вечер волной накрывает день.

Белый снег золотят фонари.

Волосы серо-седых ветвей

Путаны, как мои.

Путаны лица моих тревог

И любовей, ушедших ко дну.

Слава Тебе, что во мне сберёг,

Господи, хоть одну.

Если бы город по небесам

Не лупил световым столбом,

Может, видна бы была звезда,

Та, что блестит о Нём.

В ретуши лет я гадаю вязь

Серебра на моём окне.

Может, проснётся душа, крестясь

В стуженом серебре.

Вечер волной накрывает день.

Снег золотят фонари.

В ёлке размашистой мчит олень

И возятся снегири.

Мало

Дышу от ноты до ноты

В придуманном мире.

Надо мной точно плачет Кто-то

Самый верный и самый сильный.

Дышу от слова до слова,

Мне истины мало,

Чтоб оплакивать тех, которых

Не существовало.

Мне мало быть просто частью,

Но и целым – мало.

Мне нужно выстрадать счастье,

Которого не бывало.

И боли мне мало тоже:

Из конца в начало!..

Бесконечности круга, Боже!
–

Мне мало! Мне мало! Мало!

Дышу от звука до звука

В мире, где нету меры,

До последнего стука

Его сил и Его веры.

Человек разлинован, как лист…

Человек разлинован, как лист, отрезан, зашит в тетрадь,

Иссечённый косым дождём наклонных.

Ветер ли станет эту тетрадь листать,

Оставляя промеж страниц свои стоны?

Ветер ли вздыбит павлиньим хвостом, распушён и густ,

Веер алых полей, рябой, но стройный?

Ветер ли вспомнит чёрствой бумаги хруст,

Превратившейся в пыль под его воем?

Человек неподвластен себе, он заперт внутри границ

И внутри времён, и внутри тела.

То ли дело свободный размах перелётных птиц

И гранитная мощь Невы – то ли дело!

То ли дело – книги, разомкнувшие стрелок круг,

Они даже пахнут по-прежнему сквозь время,

Словно не было стольких лет и стольких рук.

Истлеет бумага, Рукопись не истлеет.

Что у меня осталось и чем превозмочь предел,

Шкалу, мерку, грань, берега, уставы?

Моей свободе – единственный удел -

Мысли и карандаш в правой.