В огне повенчанные. Рассказы

— Что-о?.. — по-московски протяжно; с пренебрежением прозвучал голос москвича, лица которого ни командующий, ни командир полка не видели.

— Я тебя спрашиваю, в каком городе родился и жил Васька Шплинт?! Да, да… Васька Шплинт, гроза Колымы и Магадана!.. Два убийства, семнадцать вскрытых сейфов, девять ограблений госбанков и сберкасс!.. Пятнадцать судимостей!.. Два раза получал вышку, но сквозил мимо по амнистии!.. Общая судимость — сто семь лет!.. Все одесские воры перед ним ходили на цырлах! А в шестерках у него бегали и, я уверен, сейчас бегают москвичи!.. Если, конечно, он жив.

С трудом Воронов сдержал приступ неудержимого смеха: уж так врать, так врать!.. По притихшим бойцам и по кое-где тускло светящимся в темноте блиндажа самокруткам командующий понял, что последний козырь ростовчанина побил все козыри москвича. И чтоб не дать растерявшемуся москвичу перестроиться и повести спор в своем, выгодном для него направлении, ростовчанин тоном старшего, в котором звучали нотки великодушия и снисходительности победителя, громко, так, чтоб все слышали, сказал:

— Вот так-то, Москва!.. А ты говоришь: крематорий, цирк-шапито, «Динамо», Королев… Все это старо как мир!.. А сейчас — спать, братва! Потрепались, и хватит. Завтра с утра за кирки и лопаты. Нужно кончать запасную позицию. А то, если фриц долбанет по основной, тогда бежать некуда…

Воронов перевернул портянки, в темноте дернул за рукав командира полка, и они вышли из блиндажа, услышав вдогонку чей-то окрик:

— Кого это там уже понесло?! Закрой полог!..

Этот недавний солдатский спор, свидетелем которого ему пришлось быть совершенно случайно, Воронов вспомнил, сидя в захлестанном грязью газике рядом с шофером-волжанином, лицо которого при упоминании Волги осветилось сиянием мягкой белозубой улыбки, бросавшейся в глаза даже при слабых лунных бликах.

Командиры, сопровождавшие Воронова, устроились на ночлег кто где: порученец — в штабном блиндаже, интендант отправился к начпроду дивизии, артиллериста и саперов взял к себе в землянку начальник связи…

С Вороновым остались только адъютант и ординарец, который доложил, что машина командующего уже на КП — и что шофер будет спать в машине.

— Не замерзнет? Ночь-то холодная. Ожидаются заморозки.

— У него полушубок и ватник, товарищ генерал. А потом…

— Что потом?

— Вы уже две ночи не спите из-за его храпа. Как трактор ЧТЗ на посевной…

— Будь по-вашему. — Командующий махнул рукой и направился следом за Веригиным в отвод, который вел к глубокой траншее, упирающейся в блиндаж командного пункта. Словно вспомнив что-то, Воронов вдруг резко остановился. — Шофер ужинал?

— По нормам армейских богатырей, товарищ генерал, — весело ответил молоденький ординарец, в котором кипели удаль и прирожденный неунывающий нрав.

— А ты?

— Москвичи еще со времен Юрия Долгорукого считались самыми хлебосольными, товарищ генерал.

Когда Воронов и Веригин вымыли руки и сели за стол, на нем, как по щучьему велению, в большой кастрюле появилась дымящаяся пахучим паром рассыпчатая картошка. Рядом с ней, в обливном блюде, под льняным полотенцем лежали ровные, как близнецы, пупырчатые соленые огурцы. Копченая колбаса и сыр были нарезаны толстыми кусками. Огромный круглый каравай ржаного хлеба, испеченного на поду в русской печке, был нарезан длинными ломтями, какими режут хлеб только русские крестьяне: левой рукой прижав ребро каравая к груди, правой нарезают толстые длинные отвалы-лещи, из которых одного может вполне хватить на первое и на второе блюдо проголодавшемуся богатырю.

Посреди стола, сбитого из пахнувших смолой сосновых досок, возвышалась пирамидка, накрытая чистым холщовым полотенцем. Рядом с пирамидкой стояли два граненых стакана.

Где мне сегодня ночевать, товарищ генерал? — спросил ординарец, поправляя под пилоткой прядь буйных русых волос.

Командующий вскинул на ординарца глаза и улыбнулся так, словно хотел спросить: «И когда же ты наконец сознаешься, что дьявольски устал? Ведь целый день на ногах». А сказал другое:

— Владимир Романович, помоги уговорить моего ординарца, чтобы шел в армейский ансамбль. Талант пропадает.

Веригин молча пожал плечами, усмехнулся и пододвинул Воронову стакан.

Лицо командующего стало неожиданно строгим.

— Если еще раз увижу, что ты кокетничаешь с медсестрами и в это время забываешь о командующем — будешь ходить у меня в обмотках и в замасленной фуфайке! — Воронов разлил по стаканам водку, достал из блюда соленый огурец, разрезал его пополам и, поднеся к лицу ломоть хлеба, потянул в себя терпкий ржаной дух.

— Вы же сами говорили, товарищ генерал, что розы цветут даже тогда, когда стреляют пушки, а соловьи поют, когда от ран умирают солдаты… — ответил ординарец, картинно подбоченясь.

— Знаешь что, мил человек… Хватит краснобайствовать. Сегодня я дьявольски устал. Не до тебя. — Чокнувшись с Веригиным, Воронов спросил: — Чей блиндаж у вас тут поближе?

— Штабной, — ответил Веригин, встал и вышел за тесовую перегородку. — Лейтенант! Проводи ординарца командующего к полковнику Реутову! На ночлег. И доложи.

Когда ординарец вышел из отгороженной части блиндажа, где стояли две кровати, стол и два стула, Веригин сел на чурбан и поднес свой стакан к стакану командующего.

— Спасибо, Николай Николаевич.

— За что?

— За то, что навестили нас, посмотрели, как мы тут живем и сухари жуем.

Ели молча, с аппетитом похрустывая крепкими огурцами, пахнущими укропом и чесноком.

Было уже двенадцать ночи, когда Воронов заговорил о своих впечатлениях, которые он вынес, посетив полки и батареи дивизии.

— Что я тебе скажу, Романыч? От зари до зари колесил я по твоей линии обороны. Приказ Верховного: побывать во всех московских дивизиях народного ополчения и доложить об их боеготовности. Завтра утром вылетаю в Москву. В обед должен докладывать. Твою дивизию оставил напоследок. У Сталина к ней особое внимание. Почему — ты понимаешь. Линия нанесения немцами стратегического удара, железная дорога, автострада… и все такое прочее. — Командующий смолк. Прикурив от керосиновой лампы, закрепленной на неструганом сосновом столбике, он продолжил: — Побывал я у тебя и расстроился. — Выпустив облачко дыма, Воронов как-то испытующе посмотрел на Веригина, словно ожидая его обязательного «почему». И не ошибся.

— Почему? — Веригину сразу стало душно.

— Ты из деревни, Романыч?

Вопрос показался комдиву странным.

— Из глухой, смоленской, самой что ни есть захолустной.

— Ты не обращал внимания, как свиньи пробираются в огороды и как потом вспахивают грядки?

Веригин встал, прошелся по блиндажу, прикурил от лампы. Он даже не знал — зачем это сделал: у него в кармане лежала коробка спичек.

— Что-то не пойму, Николай Николаевич. Какая тут связь? Война и свиньи?

— Не с войной связь, а с тактикой фашистских бронированных свиней! — резко проговорил командующий. Он тоже встал и тоже зашагал по отсеку блиндажа. Высокий, могучий, разгоряченный разговором. — Свинья никогда не сунется в огород там, где ограда прочна. Ткнется носом — и в сторону. И рыщет, и рыщет, пока не найдет в изгороди слабое место. Ведь так?

— Так.

— А уж если свинья найдет в изгороди слабое место — вот тут держись!.. Ей бы только просунуть пятачок, а там она раздвинет любые колья, холкой поднимет любые жерди. Прозевал этот момент — и у тебя пол-огорода вспахано. Так вот, дорогой мой, у немцев та же тактика. Только в отличие от вульгарной деревенской свиньи, которая рыщет, как бы залезть в огород, огромная фашистская бронированная свинья тактикой своего проникновения клиньями захватила Европу. На первый взгляд, все очень просто, как дважды, два четыре. А в действительности… на душе у меня тревога.