В огне

Падме лишь покачала головой.

– Я не могу поступить иначе, - с болью посмотрела она на собеседницу. – Тройные налоги… это чересчур. Плюс ко всему, Палпатин сам родом с Набу… Может быть, он пойдет нам навстречу.

Мон отвернулась, слушая такие речи. Слишком глупо поступала Амидала… Слишком глупо. Этот монстр, обитающий в лучшем кабинете сената, славился своим искусством вытягивать из людей, которые появлялись под его светлые очи, всю информацию, все секреты, которые они тщательно желали скрыть.

Напрасно они припоминали Амидале ее же слова о том, как опасно сейчас высовываться – она, будто звездный разрушитель, настойчиво отстаивала свою точку зрения, готовая растерзать всех, кто попадется на пути.

Понимая, что с Падме, которая увидела опасность для Набу, ничего не поделать, Бейл и Мон решили остаться с ней, дабы потом проконтролировать, чтобы сенатор не написала в документе ничего личного.

Молча, пытаясь сдержать боль, плескавшуюся внутри от потери Зара, они невидящими взглядами смотрели в головизор, стараясь отрешиться от горьких мыслей. Все понимали – смерть Фанга лишь начало, так сказать сигнальный факел для всех, кто поддерживал неблагопристойные мысли насчет Империи и Императора.

Предупреждение, призванное заставить инакомыслящих закопаться в свои норки, и не вылезать оттуда…

Падме предвидела это. Бейл был крайне благодарен ей за рекомендации, которые, возможно, спасли не одну жизнь.

Страшно было даже подумать о том, что могло случиться, вылези они на поверхность, хоть немного прояви себя… Зара был бы явно не единственной жертвой.

Лишь один простой факт подтачивал решимость сенаторов, вселяя в сердца старательно скрываемый ужас.

Никто не знал, как умер Зара, однако, раны от светового меча не оставляли никаких вопросов. Вернее, был лишь один. Как много сенатор успел рассказать палачу перед своей смертью? Сколько имен он успел назвать?

Как ни странно, насчет этого вопроса Падме не волновалась. Если бы муж узнал о том, чем она занимается… с его-то характером, вряд ли Энакин сумел бы промолчать… Да и стремительные аресты других сенаторов послужили бы явным сигналом.

Так что она была уверена – Зара промолчал, игнорируя все заданные вопросы, если ему их, конечно, задавали.

Оканчивая петицию своей подписью, она встала с кресла, умоляя себя не торопиться. Да даже если она напишет эту бумажку сейчас, прием все равно будет завтра, так что времени было полно. Даже слишком много…

Однако, шестое чувство вопило где-то внутри, будто умоляя ее поскорее вернуться домой. Прогоняя от себя бессмысленную тревогу, она протянула датапад Органе.

– Вроде бы, все составлено так, что не придерешься, - задумчиво проговорила она, еще раз прокручивая в голове текст, который упрямо не желал идти на ум.

Перед глазами возникли такие родные личики…

Амидала мысленно махнула рукой.

«С малышами сейчас Энакин. С ними не случится ничего плохого».

Бейл задумчиво покачал головой, заставляя ее вернуться ее из тревог, заполняющих всю душу, в реальный мир.

– Так-то оно так, но… - он передал датапад Мотме. – Возможно, ты увидишь здесь недочеты. Все должно быть идеально.

Мон кивнула, ничуть не стесняясь обращения «ты». С Бейлом она дружила куда прочнее, чем с Падме, выжидательную позицию которой никак не могла принять.

Составление петиции глубоко в душе рыжеволосая сенаторша одобряла, однако, вида не показывала. Углубившись в чтение, она упорно выискивала любые опечатки, несогласованности… однако, документ был составлен просто идеально.

– Падме, и правда, все отлично, - медленно проговорила она, возвращая датапад хозяйке.

Та благодарно кивнула, молнией кидаясь к печатному аппарату.

– Надеюсь, все получится, - едва слышно, так, что пришлось разбирать слова, ответила Амидала. – Спасибо вам огромное за помощь.

Бейл почтительно кивнул, направляясь к выходу.

– Удачи. Может быть, Палпатин пойдет навстречу, - вопреки своим сомнениям, клубящимся внутри, проговорил Органа.

Мон исчезла вслед за ним, оставляя Падме в одиночестве.

Распечатав документ, сенатор еще раз перечитала его, засунула в папку, а потом… наплевав на все, просто направилась к выходу, уже не борясь со своим желанием поскорее вернуться домой.

Даже если в петиции и допущена ошибка, в чем она крайне сомневалась, она еще успеет поправить ее до завтрашнего утра. Главное, что на бумаге уже значились гербы сената, которые она нанесла в своем кабинете.

Остальное – не столь важно.

Страшная, грубая вспышка Силы прорезала воздух на молекулы, заполняя все внутренности горькой, будто смерть, настойкой.

Только что произошло что-то непоправимое, то, что нельзя было исправить… лишь принять, и жить с этим дальше. Если «жить» вообще подходило к этому чувству, окутавшему все тело…

Наплевав на все условности, Энакин тупо развернул спидер на сто восемьдесят градусов, ускоряясь до немыслимых пределов. Сейчас ему было плевать на все.

На эту проклятую Империю, на Императора, который вызвал его в столь неподходящую минуту… Все кануло в лету, уступая место лишь инстинкту сохранения своего потомства, своих двух маленьких солнышек.

Хотелось рвать все на кусочки, заполняя пространство потусторонним воем, но… он лишь стиснул зубы, изо всех сил сжимая начинающий трещать по швам штурвал.

Несколько минут безумной гонки. Кажется, он собрал за собой все кортежи воздушной полиции, следящей за порядком в воздухе… Только вот они безнадежно отстали, глотая за его спидером выхлопные газы.

Будто разъяренный зверь, Энакин ворвался в квартиру, на автомате доставая световой меч наизготовку. Стремительные шаги в сторону детской…

Алое, смертоносное лезвие вползло в рукоять, готовую едва ли не разломиться под напором бунтующей Силы надвое.

Он опоздал…

Тот, кто приходил сюда, тот, кто принес сюда это ядовитое чувство, раскалывающее душу надвое, уже ушел восвояси…

Он опоздал.

Теперь ничего было нельзя поправить, даже несмотря на то, что малыши были в целости и сохранности, однако, срочно требовалось куда-то спустить гнев, выжигающий все внутри диким, неестественным огнем.

Едва не рыча от злости, Энакин ворвался в детскую, готовый разить и убивать, если неведомый враг еще в квартире. Однако, он застал лишь плачущую Дорме у люльки, от которой так и сквозило раскаянием.