В океане без компаса

Эта мысль наводила на размышления, но мы уже приближались к одиннадцатой миле, если считать от дальнего конца гнездового пляжа, а у одиннадцатой мили кладки достигают наивысшей плотности для всего протяжения Черепашьего устья. На пляже Тортугеро встречаются две основные ветви миграции: одни черепахи движутся с юга, из Панамы и Колумбии, другие плывут с севера, от островов Москито и побережья Никарагуа. Черепахи являются туда и из других мест — из самых дальних уголков западной части Карибского моря, а некоторые покрывают и еще большие расстояния. Однако большинство все же составляют обитатели мест, лежащих прямо на юг или прямо на север, то есть налево или направо от пляжа. Каждый раз, когда кто-нибудь из сотрудников черепашьего лагеря летит из Пуэрто-Лимона в Тортугеро, он высматривает каботажные флотилии прибывающих черепах. Но высмотреть их никогда не удается. Их стада появляются в Устье внезапно, без предупреждения, никем не замеченные в пути. Скудость сообщений о черепашьих стадах в море — одна из загадок морских черепах, и в дальнейшем я еще вернусь к этому вопросу.

На протяжении трех-четырех миль, начиная с одиннадцатой мили, пляж был густо испещрен следами. У шестой мили они поредели, и я было подумал, что в лагере особой горячки с мечением нет, но на третьей миле следов вновь стало заметно больше и, насколько я мог судить, количество их не уменьшалось до самого северного конца пляжа, где Рио-Тортугеро поворачивает и вливается в море. Было десятое июля, и черепахи уже прибыли. Этот год обещал богатое мечение.

Я не предупредил тогда о своем приезде. Летчик покружил над лагерем, чтобы кто-нибудь поехал в ялике встретить меня у посадочной полосы, в двух милях от моря, но в лагере никого не оказалось. Ларри и Лео наверняка отправились охотиться на вари. Вари — это белогубый пекари, одно из лучших добавлений к стандартной диете Устья, состоящей из бобов и риса. Поэтому охота на пекари — занятие весьма похвальное, и удачливые охотники пользуются в Устье большой популярностью. Мы с ревом понеслись дальше, брея верхушки пальм весь путь до протоки, где резко нырнули вниз и пошли на посадку. Самолет покатил, приминая высокую, по колено, траву, которой заросла узкая расчищенная от кустов полоска на высоком берегу.

У конца взлетной полосы мы остановились. Летчик выключил мотор, и я открыл окно. Внутрь самолета сразу ворвался знакомый рев прибоя — непрерывный, беспокойный грохот волн, накатывающихся на берег под самыми разными углами, как это тут часто бывает. Я открыл дверцу и шагнул из-под серебристо-красного крыла на землю. Недавно прошел ливень, и горячие лучи солнца пронизывали чисто вымытый воздух. Краб-привидение выбрался из мелкой ямки, в которой он укрылся, напуганный нашим появлением, и боком заспешил к своей законной норке. Я поглядел на бесконечные застывшие волны берега и увидел только черного коршуна, который, нахохлившись, угрюмо сидел на коряге.

Летчик торопился вернуться в Пуэрто-Лимон — ему нужно было еще слетать в Сихаолу. Он подал мне чемоданы и протянул руку. Я пожал ее и поздравил его, как это принято делать после завершения каждого полета. Он включил мотор, захлопнул дверцу, беззаботно взлетел по ветру и быстро исчез из виду за вершинами высоких деревьев на том берегу реки.

Я перетащил чемоданы к пристани на реке и прикрыл багаж пальмовыми листьями на случай ливня, которые здесь имеют обыкновение разражаться в самый разгар солнечного дня. Прежде чем отправиться в двухмильную прогулку по пляжу, я постоял и поглядел по сторонам, впитывая знакомое успокаивающее ощущение пустоты и безлюдья этих мест. Солнце успело между двумя шквалами накалить темный песок и сотворило тот особый чистый и теплый воздух, которого не бывает больше нигде. Неумолчный шум прибоя тоже был приметой этих мест, как и бесшумное крадущееся скольжение песчаной ящерицы, уже свыкшейся с появлением самолетов. Когда грохот моря на мгновение стихал, я слышал дальние хриплые крики ястреба и монотонное поскрипывание тукана в лесу за рекой. Обрывки океанского бриза, гаснущего в ливневых шквалах над морем, наигрывали шелестящие мотивы на пальмовых листьях, а где-то чуть ли не на полпути к Пуэрто-Лимону, надрываясь, лаяла собака. Этот собачий лай был единственным звуком, свидетельствовавшим о присутствии человека. Безлюдье было неотъемлемо от Тортугеро.

Я слушал собачий лай и вспоминал сикиррес — одичавших псов, которых я застал в Черепашьем устье, когда впервые приехал туда. Едва начинался черепаший сезон, как стаи бродячих псов являлись на побережье из селений во внутренней части страны, рыскали по пляжу и пожирали яйца и черепашек. Кончилось тем, что правительство прислало сюда истребительный отряд, который перестрелял всех попадавшихся на глаза собак и навел глубокое уныние на деревушку, так как вместе с бродягами были уничтожены и местные собаки. Это было отвратительное время, но другого способа спасти черепах Тортугеро не нашлось. В те дни черепахи больше всего страдали от собак, если, конечно, не считать людей. И как ни мерзок был треск старых винтовок и автоматов, именно они вместе с новым законом, запрещавшим переворачивать черепах, спасли последний из гнездовых пляжей зеленой черепахи на западном побережье Карибского моря.

Тут мои воспоминания о бродячих псах разом оборвались, потому что из кустов выскочила злобная сучка, принадлежащая Берти, и принялась хватать меня за ногу. Я перестал думать о собаках, давно уже ушедших в мир теней, и попробовал дать пинка той, которая туда еще не отбыла, но промахнулся. Подошел Берти — дюжий, черный, сияющий, ни на йоту не постаревший за годы нашего знакомства. Берти — старейший обитатель Устья. В те дни самолеты приземлялись прямо за его домом над рекой, и он развозил пассажиров в своем долбленом каноэ. За Берти шел Ларри Огрен. Вопреки моим предположениям он не отправился охотиться на вари. Ларри находился в лагере с июня, руководя мечением в этом сезоне, и обзавелся длинной бородой, которая оказалась еще рыжее, чем я ожидал.

Этот свой прилет в лагерь я, как уже говорил, запомнил лучше других потому, что привезший меня летчик был костариканцем с такой же фамилией, как у меня, — Карр, и еще потому, что, исчезнув за деревьями, он повернул свой маленький самолет назад к Пуэрто-Лимону, но упал в море и утонул, и мне уже больше никогда не довелось с ним летать.

Вплоть до этого года распутать историю Тортугеро совсем нетрудно — достаточно вспомнить в хронологическом порядке тех мужественных энтузиастов, которые сезон за сезоном, отрезанные от всего мира, жили на пляже, чтобы работа с черепахами не прекращалась. Первая субсидия Национального научного фонда была выделена для этих исследований в 1955 году. Именно тогда мы разбили на берегу лагерь и с тех пор регулярно возвращаемся туда. Каждый новый сезон я курсирую между Устьем и другими местами, где можно что-то узнать о морских черепахах. Но кто-то должен безвыездно оставаться в лагере весь сезон, чтобы каждую ночь метить и измерять черепах на пляже. В первый год пожертвовал собой мой друг Леонард Джованьоли. Весь персонал лагеря исчерпывался им одним. Его манила жизнь Робинзона Крузо, и он стал первым отшельником Тортугеро. У Джованьоли было множество хлопот из-за опоссумов, которые поедали его бананы, а две карибские девушки, жившие по соседству, завели привычку выходить на берег, когда он купался, что тоже не способствовало спокойствию его духа. И все-таки Джованьоли без чьей-либо помощи переметил за одну ночь пятьдесят черепах — этот рекорд не удалось повторить никому. Правда, в прошлый сезон наш местный помощник, по имени Мичак, переметил за ночь восемьдесят черепах, но с ним был мальчишка, а кроме того, Мичак — индеец-москито, тогда как Джованьоли — всего лишь гринго. Джованьоли сменила вереница студентов — в подавляющем большинстве из Флоридского университета, — которые населяли лагерь в непрерывно изменяющихся комбинациях, но по крайней мере один из прошлогодних студентов обязательно приезжал в лагерь на второй сезон, чтобы обучить новичков.

С самого начала работа в Тортугеро пользовалась благосклонным вниманием Теодоро Кироса из Сан-Хосе, чья лесопильня возле деревушки в течение многих лет была для нас единственным источником пополнения запасов и чей маленький капризный радиопередатчик служил нашей единственной связью с внешним миром. Именно Теодоро, или дон Йойо, как его называют в Коста-Рике, был нашим ходатаем в Министерстве сельского хозяйства, и отчасти благодаря ему мы получили в полное наше распоряжение две мили пляжа, прилегающие к лагерю, — коммерческая ловля черепах была там запрещена. К тому времени, когда прилетел «Альбатрос», лагерь из давно заброшенной индейской лачужки на пляже переместился в прохладный, сказочный дом на высоких ножках, крытый пальмовыми листьями. В нем можно было поваляться на койке, глядя на море прямо перед домом или на реку позади него. И воду для питья и умывания мы брали теперь из колодца, снабженного насосом, который никогда не поднимал со дна дохлых многоножек. Да, к тому времени, когда нас стали навещать самолеты-амфибии, мы жили уже весьма комфортабельно — по сравнению с прошлыми сезонами.

Великая перемена наступила после возникновения Корпорации сохранения карибской природы — тогда в Тортугеро был основан питомник, чтобы обеспечивать живым материалом программу восстановления поголовья морских черепах. Это — некоммерческая организация, ставящая своей целью сохранение биологических ресурсов Карибского моря. Первым ее мероприятием была операция «Зеленая черепаха», в которой предполагалось использовать данные, собранные в Тортугеро и за многие годы исследования Карибского побережья и островов, для восстановления былых многочисленных популяций зеленой черепахи.

Зеленая черепаха сыграла важную роль в колонизации обеих Америк. Она была травоядной, водилась там в изобилии и оставалась съедобной, даже когда попадала в руки неумелых поваров, не подозревавших, какие из нее можно готовить деликатесы. Зеленые черепахи встречались повсюду на тропических побережьях; большие их стада паслись в зарослях «черепашьей травы» (талассии) — теперь эти пастбища опустели. Черепахи откладывали яйца во многих местах, которые в наше время либо совсем ими не посещаются, либо посещаются весьма малым их числом — в среднем по одной самке на милю в год. В старину английский военный флот, уходя в долгие крейсирования в водах Нового Света, рассчитывал на зеленых черепах. Испанские корабли запасались черепахами перед отплытием домой, в Кадис. Зеленая черепаха была величиной с хорошую телку, поймать ее было легко, а хранить и того проще — живой, на спине, — так что лишнего места она не занимала. Это был идеальный пищевой продукт, и он отправлялся как в котлы пахарей соленых вод, так и в суповые миски адмиралов. Черепаха кормила множество людей и для некоторых из них стала почти ритуальным символом общественного статуса. В Англии зеленую черепаху прозвали «олдерменской черепахой», потому что торжественный обед, который давал какой-нибудь лондонский олдермен, считался неприлично скудным, если в меню отсутствовал прозрачно-зеленый черепаховый суп.

Единственный недостаток зеленой черепахи как пищевого ресурса заключался в том, что самки для откладывания яиц должны были выходить на сушу. В период размножения, когда проблема выживания становится особенно сложной, все морские черепахи покидают привычную безопасность моря, где они почти полностью гарантированы от нападений хищников, и неуклюже выползают на берег, подвергая себя и свое потомство всем опасностям, которые таит суша. На земле, несмотря на свой вес и силу, зеленая черепаха, в сущности, беззащитна. Она движется медленно, очень близорука и полностью подчинена стремлению к одной-единственной цели. Если черепаха начала рыть гнездо, она будет упрямо продолжать эту длящуюся добрый час церемонию, хотя бы стая собак рылась в ее гнезде прямо под ней или развеселившийся пьяница барабанил по ее спине. Она словно проникнута сознанием, что обязана оставить этот последний дар своему роду, какова бы ни была ее собственная судьба.