В окопах Сталинграда

– Я не совсем понимаю связь между вином, и женщинами, и высшим образованием.

– Дело не в связи. – Ширяев садится на койку, широко раздвинув ноги. Карнаухов тихий, скромный парень – ты не слушай, Карнаухов, – а и то как загнет, так только держись.

– Да, в этой области я не силен, – отвечает Фарбер. Ширяев смеется:

– Ты не подумай, что я хочу тебя испортить. Или ругаться научить. Упаси бог. Просто я не понимаю, как это могло получиться… А плавать ты умеешь?

– Плавать? Нет, не умею плавать.

– А на велосипеде?

– И на велосипеде не умею.

– Ну, а в морду давал кому-нибудь?

– Да что ты пристал к человеку, – вступается Карнаухов. – Ты с Чумаком на эту тему поговори. Он-то уж тебе порасскажет.

– В морду давал, -спокойно говорит Фарбер и встает.

– Давал? Кому?

– Я пойду, – не отвечает на вопрос Фарбер, застегивая шинель.

– Нет, кому ты давал?

– Неинтересно… Разрешите идти.

И уходит.

– Странный парень, – говорит Ширяев и встает. Карнаухов улыбается. У него, как у ребенка, две ямочки на щеках.

– Вчера я заходил к нему. С берега шел. Сидит и пишет. Письмо, должно быть. Четвертую страницу тетрадочную кончал, мелким-мелким почерком. Ужасно хотелось мне прочесть.

Ширяев еле заметно подмигивает мне.

– А может, то не письмо?

– А что же?

– Может, стихи.

Карнаухов краснеет.

– Ты чего краснеешь?

– Я не краснею, – и краснеет еще больше. Ширяев, сдерживая улыбку, молчит. Не сводит глаз с Карнаухова.

– Ну, а твои как?

– Что – мои?

– Стихи, конечно.

– Какие стихи?

– Думаешь, не знаем? В тетрадке которые. В клеенчатой. Как там у него, Керженцев, не помнишь? Карнаухов приперт к стенке.

– Да это так… От нечего делать.

– От нечего делать… Все вы так – от нечего делать. Пушкин, вероятно, тоже от нечего делать.

Через полчаса мы с Карнауховым уходим. У семафора расстаемся – он направо, я налево.

– А стихи все-таки прочитаешь, – говорю я ему, прощаясь.

– Когда-нибудь… – неопределенно как-то отвечает он и скрывается в темноте.

– 20 -

Ночь темная. Звезд не видно. Кое-где только мутные, расплывчатые пятна. Кругом тихо. Слегка постреливают на бугре.

Ноги цепляются за всякий хлам. Один раз я чуть не падаю, путаясь в какой-то проволоке.

Около разрушенного мостка кто-то сидит. Вспыхивает огонек папиросы.

– Кой черт курит?

– А отсюда все равно не видно, – отвечает из темноты глуховатый голос.

Голос Фарбера.

– Вы что здесь делаете?

– Ничего… Воздухом дышу.

Я подхожу ближе.

– Воздухом дышите?

– Воздухом дышу.

Я зачем-то сажусь. Фарбер больше ничего не говорит. Сидит и курит. Я тоже закуриваю. Молчим. Я не знаю, о чем можно с ним говорить.

– Сейчас концерт будет, – говорит вдруг Фарбер.

– Не думаю, – отвечаю я. – «Ишаки» у них уже два дня почему-то молчат.

– Нет, я не о таком, а о настоящем концерте говорю. На той стороне громкоговоритель установили. Последние известия передают. А потом концерт. Вчера в это время передавали.

– Из Москвы, что ли?

– Должно быть, из Москвы.

Проходят бойцы. Человек десять, один за другим, цепочкой. Несут мины и боеприпасы. Слышно, как сыплется щебенка у них из-под ног, как поругиваются они, спотыкаясь. Минут через двадцать они вернутся. Еще через полчаса будут идти, спотыкаясь и ругая темноту, разбросанное железо, Гитлера и старшину, заставляющего по четыре батальонные мины зараз нести. За ночь они сделают шесть или восемь ходок. Днем все будет израсходовано. А как только зайдет солнце, опять на берег, с берега на передовую, с передовой на берег.

– Как дела в роте? – спрашиваю я.

– Ничего, – равнодушно отвечает Фарбер. – Без особых перемен.

– Сколько человек у вас теперь?

– Да все столько же. Больше восемнадцати – двадцати никак не получается. Из стариков, что высадились, почти никого не осталось.

– А пополнение?

– Да что пополнение…

– Юнцы желторотые?

– Винтовку в первый раз видят. Одного убило вчера. Разорвалась граната в руках.

– М-да… – говорю я. – Невеселая штука война… Фарбер ничего не отвечает. Вынимает из кармана коробку с табаком, скручивает цигарку, прикуривает от собственного бычка. На миг озаряется худое, с впалыми щеками лицо, костистый нос, складки у рта.

– Вам никогда не казалось, что жизнь нелепая штука? – спрашивает Фарбер. Он никак не может прикурить – бычок маленький, высыпается.

– Жизнь или война? – спрашиваю я.

– Именно жизнь.

– Сложный вопрос. Нелепого, конечно, порядочно. А в связи с чем… собственно говоря, вы…

– Да без всякой связи. Философствую. Некое подведение итогов.

– Не рано ли?

– Конечно, рановато, но кое-что все-таки можно подытожить.

Он медленно вдавливает окурок каблуком в землю. Огонек долго еще тлеет у его ног.

– Вы никогда разве не задумывались о прошлой своей жизни?

– Ну?

– Не кажется ли вам, что мы с вами до какой-то степени вели страусовский образ жизни?

– Страусовский?

– Если проводить параллели, пожалуй, это будет самое удачное. Мы почти не высовывали головы из-под крыла.

– Расшифруйте.

– Я говорю о войне. О нас и о войне. Под нами я подразумеваю себя, вас, вообще людей, непосредственно не связанных с войной в мирное время. Короче вы знали, что будет война?

– Пожалуй, знал.

– Не пожалуй, а знали. Более того – знали, что и сами будете в ней участвовать.

Он несколько раз глубоко затягивается и с шумом выдыхает дым.

– До войны вы были командиром запаса. Так ведь? ВУС-34… Высшая вневойсковая подготовка или что-нибудь в этом роде.

– ВУС-34… ВВП… Командир взвода запаса. Ни разу я еще не слыхал, чтоб Фарбер так много говорил.

– Раз в неделю у вас был военный день. Вы все старательно пропускали его. Летом – лагеря, муштра. Направо, налево, кругом, шагом марш. Командиры требовали четких поворотов, веселых песен. На тактических занятиях, запрятавшись в кусты, вы спали, курили, смотрели на часы, сколько до обеда осталось. Думаю, что я мало ошибаюсь.