В ожидании Америки

Я думал о Рафаэлле, занимаясь с Ланой любовью на заднем сиденье «Мустанга» так же безрассудно, как это бывало с нами в Москве. Я думал не о Лане, которую умел любить, а о Рафаэлле, рядом с которой всегда нервничал. При этом, обнимая Лану на заднем сиденье ржавого «Мустанга» Рафаэллы, я воображал старую, заставленную мебелью московскую квартиру, комнаты с вечно царившим там беспорядком, шоколадного цвета портьеры, грыжистые, нещадно жарившие батареи, потустороннюю фотографию родителей Ланы во время медового месяца в Крыму, а за окном — липы и березы с набухшими почками на голых ветках, ветхая скамья и старушки, вылезшие погреться на слабом апрельском солнышке. «Ой, мамочки», — прошептала Лана точно так, как раньше, в Москве. «Ой, мамочки» вместо киношного «mamma mia» Рафаэллы, в которое было трудно поверить, даже если это самое «mamma mia» переносило меня через Средиземное море к берегам Туниса или Ливии. Наша любовь с Ланой в ту ночь была жестче, чем раньше в Москве, теперь уже без нежности и иллюзий, будто бы под всей моей юностью была подведена черта. И если можно освободиться от романтической привязанности к общему прошлому, то нам с Ланой это удалось на заднем сидении доживавшего свой век «Мустанга» Рафаэллы.

Прежнюю алхимию влюбленности заменила новая — алхимия дружбы и глубокой привязанности. До самого конца того ладисполийского лета мы с Ланой общались легко и непринужденно. И в Америке мы с ней остались друзьями, хоть и видимся не часто, особенно с тех пор, как она переехала на Западное побережье. Сейчас Лана живет в городе Ла Хойя, в Калифорнии. Она замужем за тем самым математическим гением, с которым познакомилась в Ладисполи, и у них две дочки. А я давно обосновался в Бостоне, сейчас выстукиваю эти строки, глядя из окна кабинета на неоготический внутренний двор моего университета. Августовское жаркое утро подернуто дымкой, соленый бриз облизывает жалюзи, и у меня нет выбора, кроме того, чтобы дать Лане вымышленное имя, придумать ей стрижку и добавить к аромату ее духов особую сладость воспоминаний [2] .

2

Забегая чуть вперед, добавлю здесь одно примечание. В начале августа к нам в Ладисполи из Тель-Авива прилетел дядя Пиня, восьмидесятилетний дядя моего отца, социалист левого крыла. Все вместе мы как-то обедали у нас на балконе, и дядя Пиня, которого распирал пропагандистский зуд, заявил на своем слегка устаревшем русском: «Вы, мои дорогие, хорошие ханжи. Вы не делитесь друг с другом интимными переживаниями. Это большая проблема». И он рассказал о своей семидесятивосьмилетней подружке и их не совсем удачных любовных отношениях. Вдохновленный утопическим жаром дяди Пини, я поведал всем присутствующим о том, как мы с Ланой оказались вместе на заднем сиденье «Мустанга». «И что тут удивительного? — резюмировал дядя Пиня. — Она была голодна!»

А мы вернемся к Рафаэлле, чтобы завершить это приключение. Спустя два дня после моего ночного свидания с Ланой в «Мустанге», я случайно услышал, как Рафаэлла что-то говорила подруге о своем «Мустанге». Стоя в компании итальянцев, я уловил более или менее, что, перед тем как возвращаться в Урбино на осенний семестр, Рафаэлла хочет отогнать машину на автостанцию, чтобы ее (машину) там привели в порядок. Отец Ланы где-то вычитал о клубе владельцев «Мустангов» в Риме и поинтересовался, сколько сейчас может стоить такая коллекционная машина. После этого сразу согласился оплатить ремонт. «Что ж, — подумал я, — вот и конец истории».

Прошла неделя, и я увидел Рафаэллу на виа Анкона. Рядом с ней на переднем сиденье свежевыкрашенного «Мустанга» с кривой улыбкой отдыхающего налетчика сидел мой сверстник, одессит. Волосатая рука одессита свешивалась из окна, как плетеная казачья нагайка. Они вместе плыли на закат, щурясь от солнца и удовольствия, а из шумных легких отремонтированного «Мустанга» извергался «Отель Калифорния». То ли радио в машине починили, то ли в магнитофоне крутилась кассета. «Повезло парню, — почти беззлобно подумал я, — катается себе по городу с Рафаэллой».

Последние три недели в Ладисполи пролетели, как мотоциклист по горной итальянской дороге. Мы с мамой посетили юг Италии, и это путешествие едва не кончилось для нас плачевно. (Об этом я расскажу отдельно.) Потом пришло время снова собирать чемоданы. Все это само по себе завершало историю с участием Рафаэллы, Ланы и ржавого «Мустанга».

За три дня до нашего перелета из Рима в Нью-Йорк мои итальянские приятели решили устроить ужин в мою честь. Мы собрались в таверне на северной окраине города, в оливковой роще за Аврелиевой дорогой. Длинный стол был накрыт под раскидистыми, расцвеченными солнцем ветвями деревьев. На столе были пицца, салат, жиденькое красное вино в запотевших графинах — платили студенты из своих тощих карманов. Все по очереди предлагали тосты, пили за новую жизнь, которая ждет меня в Америке.

— Удачи тебе, — произнес Сильвио с бокалом в руке. — Возвращайся к нам, если тебе в Америке не понравится. Мы никуда отсюда не уедем.

— А я, может, уеду в Австралию, если повезет, — вставил Леонардо, глотнув вина.

— Попроси Сильвио, пусть пришлет тебе пару замшевых туфель, — сострил Томассо. — В Америке таких хороших не найти.

— Да уж это точно, — ответил я.

— А еще ты знаешь, где можно найти самое лучшее в мире мороженое, — сказала Бьянка Марини, и мы с ней расхохотались.

Прощальный ужин близился к завершению. Пришло время попрощаться и обменяться адресами (слово «обменяться» не совсем подходило, поскольку у меня пока не было никакого адреса, а лишь название городка в Новой Англии, где мы с родителями собирались начать свою американскую жизнь). Рафаэлла нацарапала что-то на салфетке, сложила ее и передала мне.

— Ты всегда можешь писать мне на адрес цветочного магазина, — сказала она.

Уже дома, переписывая адреса в записную книжку, я развернул салфетку и прочитал:

Tomorrow

19.00

R.

Я, конечно, пришел раньше, но она уже сидела в машине на водительском месте, напевая что-то себе под нос в унисон с радио.

— Ты умеешь водить, русский малыш? — спросила она, потянув меня за пуговицу рубашки с короткими рукавами.

— Конечно, умею, — ответил я, обескураженный вопросом. В Москве отец научил меня водить наш фиатоподобный жигуль, но получить права я не успел.

— Тогда садись, покажи класс, — сказала Рафаэлла, перебираясь на пассажирское сиденье и оправляя подол длинной лиловой юбки.

— Прямо сейчас?

— Конечно, сейчас, — крикнула Рафаэлла, включая радио погромче. — Давай, русский малыш. Чего ты ждешь? Америки?

ИНТЕРЛЮДИЯ Рубени из Эсфахана

В Ладисполи тем летом можно было встретить и еврейские семьи из Ирана. Примерно через две недели после того как мы поселились в Ладисполи, мой отец, большой любитель этнографии, познакомился с семьей из Эсфахана. Как-то вечером на бульваре, где прогуливались беженцы и коренные ладисполийцы, отец отделился от нас и подошел к группе людей, состоявшей из трех мужчин и четырех женщин. Несмотря на теплый вечер, мужчины были в черных костюмах из легкого дорогого материала, а женщины — в длинных юбках с шитьем и строгих блузах с длинными рукавами. Самая старшая из них была в темном, свободно висевшем на ней платье; ее голову покрывала плотная шаль, наподобие той, что носила бабушка флейтиста Александра Абрамова из Баку. Остальные три женщины были одеты с консервативной изящностью; у старшей поверх роскошных иссиня-черных волос был повязан шелковый шарф. Ее волосы были скорее не покрыты, а украшены, поскольку шарф был узким и совершенно прозрачным. В ушах, на шее и пальцах искрилось красное золото. На молодых женщинах, на самом деле еще девочках, как вскоре выяснилось, были почти одинаковые платья кремового оттенка. На расстоянии их головы казались великолепными черными жемчужинами. Помню, я сказал об этом маме, пока мы ждали отца, который завел чинный разговор с иранцами. Мама ответила с некоторой усталостью в голосе, что я не написал ни одного стихотворения с тех пор, как мы уехали из Москвы. Так оно и было. За все лето, проведенное в Италии, я сочинил лишь два или три стихотворения и рассказ, связанный с событиями, произошедшими в Вене. Стихи вовсе не просились на свет: слишком многое нужно было увидеть и сохранить в памяти, слишком многое осознать.

Представьте себе: Ладисполи, благоухающий вечер, мы с мамой ждем отца, а он углубился в сбор полевых данных для своих будущих сочинений и размеренно беседует с тремя мужчинами в черных костюмах (женщины томятся в ожидании поодаль) — о великом Низами и его Лейле и Меджнуне, или о бессмертном Хафизе, или о каком-то другом персидском поэте, а может быть, о евреях Бухары или Самарканда, которые говорят на иврито-фарси. Вернувшись к нам победоносной походкой, отец рассказал, что «все понял», что иранцы в Ладисполи вот уже два месяца «и все ждут, ждут, ждут». Глава семейства, джентльмен старой школы (отец называл его «господин Рубени»), держался с огромным достоинством. В Иране он был крупным торговцем коврами. С ним в Ладисполи ждали: его супруга (дама в тяжелом платье) и двое сыновей. Старший сын по имени Вида был женат и в Иране работал с отцом в семейном бизнесе. Он был с женой и двумя незамужними дочерьми, чуть моложе меня. Младший сын господина Рубени был не женат. Звали его Бабак, и моему отцу особенно понравилось это имя. Бабак был зубным врачом и, как мы потом узнали, пламенным коммунистом. На протяжении следующей недели отец несколько раз сталкивался с этим семейством иранских евреев и с огромным удовольствием вступал в разговоры с господином Рубени. Потом последовало приглашение на послеобеденное чаепитие.

Они арендовали виллу — по нашим беженским представлениям, дворец — в двух кварталах на север от нашего дома, чуть дальше от моря.

Господин Рубени встретил нас у ворот.

— Здесь был когда-то прекрасный сад, — говорил он, ведя нас в дом по красной гравиевой дорожке, — но теперешние хозяева, похоже, равнодушны к садам. Все заросло, фруктовыми деревьями никто не занимается, так что будет трудно все это восстановить.

Мне показалось, что господин Рубени говорил, как англичанин. Пожалуй, как старый англичанин, медленно жующий ириску.