В ожидании Америки

— Дорогие братья и сестры, — начал Джошуа Фриман, а Штейнфельд перевел. На этот раз Фриман говорил только по-английски, хотя в буклетах, которые мы получили при входе, содержался текст молитв как по-русски, так и по-английски.

— Мы собрались здесь во Святую Субботу Господа нашего, для того чтобы отпраздновать Хашема Иешуа и его любовь ко всем людям. Большинство из вас только что вырвалось из страны атеистов-безбожников, и я хочу вам сказать: сейчас вы свободны и можете открыть свои сердца Господу. Вы сейчас свободны.

Он сделал паузу, сложив розоватые пальцы на груди, затем разомкнул и поднял руки ладонями вверх, будто бы глубоко вздыхая. Несколько человек подумали, что нужно встать и аплодировать; большинство же осталось сидеть на местах.

Я слышал, как женщина, сидевшая за мной, прошептала:

— Кто такой Хашем Иешуа?

— Ш-ш-ш, Лида, — одернул ее мужчина в очках в тяжелой оправе.

— Я просто хотела… — обиженно залепетала женщина.

— Заткнись, — отрезал ее муж в тот момент, когда Джошуа Фриман уже собирал свое лицо в елейную улыбку.

— В Доме Господнем есть место для каждого из вас, — объявил Джошуа, подходя все ближе к переднему ряду стульев. — Мы празднуем вашу новую свободу и Шаббат. Миллионы наших братьев и сестер в Америке и во всем мире празднуют сейчас вместе с нами. Хочу напомнить вам, что Хашем Иешуа жил и умер как еврей. Евреи благословенны быть любимыми чадами Господа. А те евреи, кто выбрал для себя соединиться с Хашемом Иешуа, — те дважды благословенны. Вы всегда останетесь евреями — вот почему я хочу открыть ваши сердца Господу. Присоединяясь к Хашему Иешуа, нашему Господу Иисусу, вы способствуете тому, чтобы сбылось обещание тысячелетий, данное вашему народу.

Судя по молчанию, последний всплеск вдохновенной речи Джошуа Фриман, должно быть, не был воспринят присутствовавшими. Он сделал жест правой рукой, который выражал «О’кей, дайте мне объяснить», и заговорил очень и очень медленно, останавливаясь после каждой фразы и глядя прямо в глаза лысому беженцу в очках в тяжелой металлической оправе, которого выделил среди слушателей.

— Вы готовитесь вступить в новую жизнь, полную свободы, в Америке, и я надеюсь, нет, я просто убежден, что эту новую жизнь вы проживете в Доме Господнем. Мне известно, что в Советском Союзе некоторые из вас уже задумывались над этим и искали Господа. Здесь же, в Американском центре, в обители Господа, вы поймете, что не важно, были вы рождены еврейской матерью или нет. Вы все — духовные семиты.

— Хорошо, что не духовные антисемиты, — прошептала моя мама. После трех недель молчания к ней возвращалось безупречное остроумие. В нашей семье именно мама наиболее чутко реагировала на обман, фальшь и дурной вкус.

— Давай досидим до конца речи, а затем пойдем, — прошептал я, видимо, слишком громко. Мужчина в тяжелых очках неодобрительно закашлял.

— И сейчас, — продолжал Джошуа Фриман, — я хочу пригласить вас присоединиться к нам и вместе с нами спеть несколько американских песен, которые мы поем, прославляя нашего Господа. Моя жена Сара будет запевать, а слова вы найдете в розданных вам материалах.

Когда все встали, мы с мамой вышли из аудитории.

— Какое хамство! Типичные москвичи, — прошептал кто-то нам вслед. Мы не стали оборачиваться, боясь превратиться в сахариновые столбы. Лишь на улице, на гравиевой дорожке бульвара под тенью каштанов и платанов, мы обернулись на эту виллу, крытую терракотовой черепицей. Мимо дремлющих львят прошмыгнула семья беженцев, родители с двумя мальчиками в одинаковых желтых панамках. Не оборачиваясь, они свернули на улочку, ведущую к морю.

Мы с мамой заглянули домой, чтобы вместе с отцом отправиться на пляж. Сидя на балконе, отец читал русские эмигрантские журналы, напечатанные в Израиле и Германии. Журналы валялись вокруг него на плитчатом полу. Потягивая кофе из массивной кружки, одетый в белую футболку и линялые шорты, отец походил на писателя из Рима или профессора, приехавшего в Ладисполи на выходные, а вовсе не на беженца с туманными перспективами на будущее.

— Ну и как сходили? — спросил отец с холодком, даже не вставая с кресла.

Мама подошла и обняла его сзади, уткнув голову в правое плечо и поцеловав мочку уха.

— Прости меня. Я должна была сказать это сразу, — у мамы был нежный, хрупкий голос.

— Сказать что? — спросил папа задумчиво, хотя, кажется, сразу понял, что она имеет в виду.

— Ты был совершенно прав насчет Штейнфельда, а я ошибалась. Не сердись, пожалуйста.

— Мама, ты извиняешься? Это невероятно! — встрял я.

Отец поднялся с кресла, поцеловал маму, затем меня.

— У меня внутреннее чутье на этих штейнфельдов, — сказал он. — В детстве мы выбивали дурь из таких предателей, — добавил он с видом триумфатора, увлекая маму в один из тех счастливых танцев без музыки, которые мои родители исполняли в минуты спонтанной гармонии.

В течение следующих двух недель мы узнали по местному беженскому радио, что уроки английского в Американском центре сводятся к чтению отрывков из Евангелия по-английски и объяснению их «простыми словами». Без всяких словарных диктантов и контрольных по грамматике.

Мы с мамой больше не ходили к ним по субботам. Сложнее было отказаться от фильмов по средам. Мы старались прокрасться незамеченными и никогда не оставались на сладкое и мыльное угощение. Мы даже пытались затащить туда отца, когда фильм обещал быть особенно интересным. Он сопротивлялся, говоря, что бывший отказник и мученик Сиона не вправе оказывать моральную поддержку делу крещения евреев, а также потакать коллаборационистам из наших рядов.

Но все-таки дважды или трижды отец позволил уговорить себя и ходил с нами на просмотры в Американский центр.

— Если бы я только мог заниматься медициной или публиковать мои произведения здесь, — любил говорить отец. — Мои хорошие, я бы водил вас в кино хоть каждый день.

Поскольку плата за квартиру и так загоняла нас в угол, денег на развлечения у нас не оставалось. Иначе, думаю, мы бы ходили в местный кинотеатр, где, правда, американские фильмы шли с итальянским дубляжом. Помимо танцев раз в две недели и редких вечеринок в арендованном зале ХИАС не предлагал беженцам никакой культурной программы и совершенно ничего из традиционного еврейского времяпрепровождения или практики иудаизма.

Что, собственно, и привело меня к Реб Мотоциклу и его киносерии.

Сиреневые венки выхлопных газов разносили его славу по Ладисполи. Этот страстный, скороговорчатый раввин передвигался на скутере, древнем предшественнике столь модной в наше время «Веспы». Беженцы прозвали его Реб Мотоцикл. Он был невысок и костист, с пятиугольным щетинистым лицом и непропорционально большими глазами, горящими огнем ада и рая. Неореалист во мне мечтал заснять Реб Мотоцикла на пленку всякий раз, когда я видел его, рассекающего бульвар в своих черно-белых одеждах образца 1840-х годов, с вложенной в рот свирелью сигареты, сжимающего руль правой рукой, а левой поддерживающего черную шляпу на голове. Белые кисти ниток — цицит — и черные полы лапсердака развевались на ветру, как крылья и хвосты воздушного змея. Его одежда, хоть и традиционная, не была лишена небрежной элегантности: лапсердак сидел на нем великолепно, брюки никогда не выглядели мешковатыми, чересчур короткими или, наоборот, слишком длинными. И он, возможно, даже с нарушением каких-то ограничений в одежде, характерных для его религиозного движения, позволял себе два предмета роскоши: перчатки для вождения и замшевые туфли с пряжками. В его облике был еще один стильный штрих — ермолка из богатого бархата, гладкая и блестящая, как мех крота. Он был интересным мужчиной в том смысле, в каком невысокие, чернявые левантинцы могут поразить воображение гибких, как плакучая ива, неврастеничных блондинок, которые иногда выходят за них замуж. Ходил слух, что некая беженская вдова вся в черном посещала раввина в ветхом особнячке на восточной окраине центрального квартала, который он занимал вместе со своей худющей женой и тремя сыновьями. Хотя, вполне возможно, распространители этих сплетен поняли все превратно.