В ожидании солнца (сборник повестей)

— А вообще-то, Саша, здесь из девочек можно устроить даже фейерверк, вдвоем, без пиротехников, — пьяно хохотнул Осеин. — Давай, Сашенька, с тобой как-нибудь… Взяли бы и Коберского, но он вереи своей Галке до пошлости…

— Сюда или туда? — нетерпеливо взялся за ручку двери Мережко.

— Нет, милый, я устал.

Едва поставили на стол всю нехитрую снедь, приготовили кофе и разлили в рюмки вино, как кто-то сильно толкнул ногой дверь и в номер вошел Миша Григорьев. На руках он держал Веру Потапову — мокрые волосы ее распущены, голова безжизненно запрокинута, лицо бледное, в полузакрытых глазах застыли боль и отчаяние. А у Миши глаза широко открыты, маленькое ребячье лицо перекосила гримаса ужаса.

— Помогите! — рыдающим голосом крикнул он.

Мережко и Нина с готовностью поднялись, испуганно и выжидающе глядя на актеров. Только Цаля и Мишульская, даже тогда, когда у Веры Потаповой потекли из глаз слезы, остались насмешливо спокойными, улыбчиво и снисходительно посматривали на всю эту сцену.

— Что случилось? — встревоженно спросил Мережко.

— Помогите, с голоду помираем! — уже тише произнес Григорьев, положив Веру на диван, сам обессиленно уселся рядом.

Все рассмеялись, лишь Нина, прижав руки к груди, молвила тихо, все еще не придя в себя:

— Ужас, как напугали!..

А Миша говорил с натуральным возмущением и обидой в голосе, поглядывая на орудующую гребнем, приводящую в порядок прическу Потапову:

— А нам не до смеха, правда, помираем от голода!

— Страх, как мы настрадались, — вставила Потапова, устало откидываясь на спинку дивана.

— Ушли бы спать, завтра ведь съемки, но голод не тетка, а ни у меня, ни у Веры ни крошки в номере. Думали купить чего-нибудь на обратной дороге, а вышло так, что обратной дороги не оказалось…

— Как это не оказалось? А какой же дорогой вы сюда приехали? — нетерпеливо дернулся Цаля. — Договаривай скорее, кофе стынет!..

— Так прекрасно начинался этот день, — жаловалась Вера, — мы столько объехали, столько повидали, а после полудня помчались в горы. Какие бескрайние поля тюльпанов мы увидели, они тянулись до самой границы и дальше — в Иран…

— А есть мы уже хотели, тюльпанами ведь не закусишь, — перебивал Миша. — Бегом бежали от этой красоты вниз к дороге, где нас ожидало такси. Сели, а машина дернулась раз, другой — и точка. Открыл шофер капот, копался в моторе часа два. Но это еще что, это еще ничего… А вот только отъехали с километр, даже на главную трассу еще не вышли — бац! Скат лопнул. Таксист закурил и сидит, спокойно песенку мурлычет. «Чего сидишь, артист? — спрашиваю. — Меняй скат, уже темнеет». — «Нечем менять, — отвечает, — нету ската». — «Как нет? Ты что, дегенерат, — без запасного ездишь?» — «Почему без запасного, даже обязательно с запасным, — отвечает. — Но у меня сегодня уже и запасной прокололся. Невезучие пассажиры целый день попадаются…» — «Так что же будем делать?» — «Ждать», — отвечает. «Кого и сколько ждать?» — «Кого-нибудь, а сколько — один аллах знает. Тут редко ездят. Да и чего вам-то особенно волноваться? Это мне надо — у меня план. И потом я один, мне скучно, а вы вдвоем, и такая красивая пара. Идите собирайте тюльпаны — погода к вашим услугам, дождик перестал…»

— Ну, положим, насчет красивой пары он не говорил, приврал ты, Мишенька, — вставила Потапова.

— Говорил, — отмахнулся Григорьев, — ты нервничала и прослушала. Идите, говорит, собирайте тюльпаны…

— Короче, выручили нас пограничники, — снова перебила Потапова. — Отличные ребята! Узнали нас… Сначала отвезли на заставу, куда-то позвонили, а потом в город на газике доставили.

— А таксист как же? — сочувственно спросила Нина.

— А о нем тоже позвонили в таксопарк.

— За благополучное прибытие! — поднял рюмку Цаля.

— Да погоди ты, поесть бы чего-нибудь вначале, — отмахнулся от него Григорьев.

— Ну, так давайте к столу, — засмеялась Мишульская. Она уже нарезала на тарелку батон и его тонкие ломтики намазала кабачковой икрой.

— У-у-у, царская еда! — подсаживаясь к столу и шаря по нему голодными глазами, рычал Григорьев. Но и о Вере не забыл, протянул ей руку, усадил рядом. — Садись, Вера, бедная моя… Вы не можете представить… Сунулись в один ресторан — полно народу, не пускают. «Да это же сама Потапова! — кричу швейцару. — Одна-единственная на всю страну!» — «Иди, пьянчужка, — отвечает мне швейцар, — у нас только в ресторане три Потаповых…»

— Верочка, за тебя, — потянулся к ней рюмкой Цаля.

— Спасибо, — она чокнулась с ним и поставила рюмку, принялась за редиску с крабами и кофе. — У-у-у, вкуснятина!

Цаля отпил только треть рюмки.

— А Цаля-то, Цаля — глядите, не пьет! — удивленно воззрился на его рюмку Григорьев, жадно проглатывая ломтик батона с икрой.

— Ты Цалю не трогай, — рассердилась Мишульская. — Цаля сам знает, что ему делать.

Цаля с улыбкой потягивал из крохотной чашечки кофе, блаженно поглядывая на рюмку.

— Он пьет вприглядку, — вдруг расхохотался Григорьев.

Его смех подхватили, а потому и не слыхали, как в номер вошел Леня Савостин.

— Услышал ваше ржание аж через десять номеров. Во дает братва! Такой пир накануне… я не говорю — генеральной, но ведь и все маленькие бои — составные части битвы генеральной. А вы как по этому поводу мыслите, товарищ автор?

— Садись, — кивнул Савостину на край дивана Мережко, — что будешь пить?

— Я? Все, что нальешь, а вот уважаемой мадам Потаповой, по-моему, все же не стоило бы… После спиртного у нее на следующий день лицо в аллергических пятнах.

— А я ни граммулечки, — давясь ломтиком бутерброда, указала мизинцем на наполненную до краев рюмку Потапова.

В номер несмело постучали, нерешительно повозились за дверью, и, наконец, подталкивая друг друга, ввалились Жолуд и два мальчика-актера, студенты ВГИКа. Один был с гитарой.

— Вот мы идем, — запинаясь, начал он, — слышим — веселье, а музыки нет. И решили занести вам гитару.

— Ну, хитрецы! — мотнул головой Цаля.

— Гитара без гитариста нам не нужна! — заявила Потапова.

— Прошу за стол, тащите сюда кровать! — радушно смеялся Мережко. Он любил и компанию, и песни под гитару, и молодых талантливых ребят. Да и сам еще не ощущал возраста, тех лет, которые уже считаются зрелостью, чуть ли не серединой жизни — ему казалось, что он не так уж далеко ушел от этих юнцов.

— О, «Наполеон»… — вздохнул Жолуд. — Божественно!

— Наливай, ребята, — махнул рукой Мережко, — а я сейчас еще кофе поставлю.

— Сидите, сидите, Александр Николаевич, — поднялась Мишульская, — кофе займусь я.

Звякнули струны гитары, и ребята — длинноволосые, в потертых джинсах и стареньких застиранных гольфах, — дружно запели:

Пусть робко я ступаю. Пусть в лапотки обут. Но нас еще узнают И нас еще поймут.

Все с веселым терпением выслушали песню, затем вторую, третью, четвертой стали подпевать, а потом уже запели довольно слаженным хором, никого и ничего не замечая вокруг…

Где-то после полуночи в номер вошел заспанный Коберский, постоял некоторое время у двери, подтягивая спадавшие с округлого живота тренировочные брюки, изо всех сил пытаясь унять, сдержать кипевшую в нем ярость. Когда его наконец заметили, режиссер спросил с тихим бешенством, кривя побелевшие губы: