В ожидании солнца (сборник повестей)

— Если даже и так, — рассмеялся Коберский, — то все будем делать по очереди.

— А я пива не пью, — погладил себя по животу Мережко.

— А я сценариев не пишу!

Теперь они уже оба весело смеялись, и все оглядывались на них удивленно: только что стояли мрачные, только что Коберский, выйдя из себя, едва не покинул съемочную площадку, а тут такой смех. И у всех как-то сразу же поднялось настроение.

И снова Мережко сидел рядом с Мишульской, наблюдая, как готовится группа и массовка к съемке, как уже в который раз репетируют одну и ту же сцену. Наконец наступило долгожданное…

— Все готовы? — спросил Коберский.

Тишина в ответ обозначала готовность.

— Внимание, мотор!

Какая-то быстрая, юркая девушка, вероятно монтажница, объявив номер дубля, вскинула перед крайним столиком хлопушку, резко хлопнула ею.

— Пошли! — взмахнул рукой Коберский.

Затрещала камера, закивали головами, загалдели за столиками, стали есть и пить; плавно, как бы ниспав откуда-то сверху, заиграла музыка, тихая и мелодичная, поднялись из-за столиков пары и очень естественно, как и в жизни, стали танцевать.

Мишульская, почти не глядя на кадр, внимательно вслушивалась в свои наушники. Но вот глаза вдруг расширились, она вскинула голову и стала сердито всматриваться в тех, кто сидел за одним из столиков.

— Стоп! — скомандовал режиссер, вытер вспотевший лоб и тихо Савостину. — Ну как, ничего?

— По-моему, сносно…

Со стула вскочила Мишульская и гневно спросила у зала:

— Кто за левым столиком, у самого микрофона, чавкает?

Двое ребят и девушка, еще не успевшие дожевать пирожное, закрыли рты, застыли ни живы ни мертвы.

А Мишульская, уже тише, сказала Александру:

— Фу, как может жена жить с мужчиной, который чавкает?

— Они еще не женаты, — презрительно усмехнулся Жолуд.

— А может, это не они, а девушки? — спросил кто-то из осветителей и захохотал.

Мишульская окатила его негодующим взглядом:

— Девушки, во всяком случае, те, что за столом, не могут чавкать. Они вполне современны и интеллигентны.

— Замечание звукооператора понятно? — скривившись, спросил Коберский.

— Понятно, — крикнул кто-то за последними, даже не попадающими в кадр столиками.

— Снимаем еще один дубль.

Мережко знал, что сейчас будет долго повторяться одно и то же, ему стало скучно. Не дожидаясь, пока Коберский крикнет свое извечное режиссерское «Полная тишина!», быстро поднялся и юркнул за дверь кафе.

В такси он увидел Саида и Цалю. Саид, закинув голову, неудержимо хохотал, сверкая своими золотыми зубами. Мережко, перепрыгивая лужи, подбежал к машине, распахнул дверцу, уселся сзади.

— Что так весело?

— Ой, Александр Николаевич, не могу, меня Цаля когда-нибудь уморит!

— Анекдоты? — с теплой приязнью поглядел на Цалю Мережко.

— Нет, мемуары, — вздохнул Цаля.

— Он рассказывал, как разводился с первой женой и какой повод выдвинула та дура, когда их не хотели развести. Говорит судье: у меня очень важный аргумент, мой муж допился до того, что кто-то на спине написал ему мелом неприличное слово, — Саид снова взорвался смехом. Потом, вытерев слезы, спросил: — Вас отвезти куда-нибудь?

— Куда-нибудь можно.

— Сейчас должна выйти Потапова, завезем ее в гостиницу, а потом — куда скажете.

Но вскоре вместо Потаповой вышел Жолуд, плюхнулся на сиденье рядом с Мережко:

— Давай мигом в гостиницу! Опять этот проклятый «дипломат» забыли…

— А что, разве реквизитор не могла за ним поехать? — удивился Мережко.

— Да он у меня в номере…

— Ну и что?

— В нем верблюжья шерсть для кофточек, — иронически ухмыльнулся Цаля, — Жолуд все ею понабивал.

— Цаля, ты хам! — рассвирепел Виталий.

— Зачем оскорбляешь человека, начальник? — обернулся к нему Саид.

— Кстати, — сердито сказал Мережко, — вам бы, Виталий, и вообще не следовало называть Олега Иларионовича Цалина на «ты», он вдвое старше вас… — Помолчал немного и строго добавил. — Извинитесь, Виталий!

— Извините, — краснея, выдавил Жолуд — скорее для Мережко, чем для Цали.

— Ладно уж, я привык, — смущенно отмахнулся Цаля. — Да и сочувствую я Виталию. Второй режиссер, а нагрузка у него по первой категории, как у каждого, выбравшего себе подобную профессию. Знаю и сочувствую. Только пусть Виталий помнит всегда об одном: что жизнь коротка и не все мечты сбываются. Ровно семьдесят пять лет назад, когда на бульваре Капуцинов появился первый фильм, вместе с ним возникли и первые киношники-неудачники, которые, к сожалению, никогда не переведутся. Я тоже, Виталий, как и ты, сценарии пытался писать, да и сейчас еще подумываю. В меня даже верили — и не кто-нибудь, а сам Иван Пырьев! Как-то он выступал на худсовете и сказал: вот такой-то сценарист, хоть и лауреат, хоть и мастер, авторитет, но хорошего сценария уже не напишет, а вот Олег Цалин еще напишет. Написал, и не один, но ни один так и не был поставлен…

— Бывает, все бывает, Цаля, — подбодрил его Саид. — Но ты еще напиши, поставят, все ведь свои люди, правильно я говорю, Александр Николаевич?

Мережко не ответил, а Цаля засмеялся и заговорил уже в своем обычном полувеселом тоне:

— Вот вспомнил Пырьева — и вспомнилась одна сценка. В Крыму это было, что-то там снимали мы в Ялте. Когда съемок не было, купались или просто стаей бродили по городу, как это заведено у киношников… Ну и повстречали Пырьева. Остановились, разговорились, а потом вдруг решили сфотографироваться всей группой. Вернее, не сами так решили, а зазвала нас какая-то старая женщина-фотограф с таким же старым-престарым фотоящиком на треноге. Ну, выстроились перед объективом, а она начала свой кадр создавать: ты вот сюда стань, а вы вот сюда, ты, дядя, — на Пырьева, — выше всех, становись сзади, а ты, — на меня, — пониже, давай вперед, девушек в центр, и так далее. Долго мучила. Наконец, Пырьеву это надоело, и он скомандовал: а ну, массовка, рассыпайся! Стали кто где. Фотограф посмотрела, посмотрела на все это и засмеялась: мол, шутники вы, что в нашем фотоделе смыслите? А Иван Александрович говорит: снимайте так, как мы стали. Нет, ничего вы не понимаете, я хочу лучше для вас. Для нас будет лучше так, как предлагаем мы, отвечал Пырьев. Потом понял, что убедить фотодаму невозможно, и взорвался: да я же народный артист СССР, я снял в своей жизни столько метров и столько людей, сколько весь ваш род не снял и уже не снимет! А она ему свое: артистов тут много у меня снималось, а я фотограф, я знаю свое дело лучше. Пырьев сдался, потом долго хохотали…

— К чему это ты рассказал? — вновь позабыв совет Мережко называть Цалю на «вы», спросил Жолуд. — Не понял я подтекста…

— Ты везде ищешь подтекст, — ухмыльнулся Цаля. — А я просто так рассказал. Разве нельзя просто так?

— В любой истории есть свой подтекст, — многозначительно заметил Жолуд. И тут же обратился к Мережко: — А скажите, Александр Николаевич, как, по-вашему, что все-таки нужно, чтобы стать сценаристом?

Мережко пожал плечами:

— Наверное, прежде всего, как и в любом другом деле, способности…

— А некоторые твердят — знание жизни, знание жизни…

— А как же без этого, — снисходительно улыбнулся Мережко.

И подумал о том, что этому парню как раз и не хватает того, что зовется знанием жизни. Он, может, и способный, целеустремленный, но вот и у Цали все это было, — а что он в жизни видел? Кино, кино, поездки, съемки, гостиницы. — Жил, парился много лет в этом киновареве, а писать-то ему, по сути, было не о чем. В этом, пожалуй, судьбы и юного Жолуда, и уже прожившего жизнь Цали схожи…