В Питер вернутся не все

И Дима спросил у старлетки – здесь и теперь, в коридоре вагона люкс поезда «Санкт-Петербург – Москва»:

– Какие отношения связывали тебя с покойным?

– Меня? – совершенно искренне изумилась актрисуля. – Ничего нас не связывало!

– А если подумать?

– Да не было у нас с Вадимом Дмитриевичем никаких отношений! – возмутилась Марьяна. – А кто тебе про них сказал?

– Сорока на хвосте принесла.

– Сорока... Брешет твоя сорока, не было у меня с ним ничего, и не могло быть!

– А что ты так разнервничалась? Было – и было, подумаешь. Я что, на ревнивого любовника похож?

– Просто ненавижу, когда на меня наговаривают! – набросилась на журналиста звездочка. – Мне своих грехов хватает, чтобы чужих собак на меня вешать. Я у Прокопенко просто в кино снималась, понял? А он со мной работал. Помогал, подсказывал, даже репетировал... Оправдываться я не собираюсь – зачем? и перед кем? – но нас с ним связывали очень чистые, дружеские отношения. Как у учителя и ученицы. Если хочешь, я, может, у него была любимой ученицей!

– И чему же Прокопенко тебя учил? В своем номере в четыре утра? – язвительно начал Полуянов и тут же осекся, пожалев, что в пылу спора открыл свои карты. Следователь-профессионал ни за что бы так не поступил! Однако слово не воробей...

– В каком-таком номере? В какие четыре утра? – по-прежнему валяла дурочку «любимая ученица», но теперь журналист отчетливо понял: она просто играет. Да и как иначе – если он сам ее видел?

– Брось! – примирительно сказал Дмитрий (раз вырвалось признание, что подглядел, надо договаривать). – Я тебя засек.

– Где ты меня засек?

– Ладно, хватит придуриваться, – утомленно махнул рукой журналист.

– Ах ты во-он о чем! – делано расхохоталась тут Марьяна. – О том вечере! А ты, оказывается, ревнивый, а, Полуянов? Успокойся, – снисходительно молвила девушка, – ничего у меня с Вадимом Дмитриевичем тогда не было. И никогда не было. Мы просто сидели с ним, пили чай, разговаривали... Он мне про свою жизнь рассказывал. Знаешь, какой он интересный человек! Был... Мы даже не поцеловались ни разу.

– Да ради бога, целуйся ты, с кем хочешь! – фыркнул журналист.

Легенда девушки могла быть правдой – однако трудно представить старого ловеласа Прокопенко, ночь напролет распивающего чаи и разговаривающего разговоры с восемнадцатилетней красоткой. Беседа со звездочкой и ее упорное вранье произвели на Диму тяжелое впечатление. Как-то сразу расхотелось длить с ней отношения, и желание немедленно испарилось, осталась лишь усталость.

«Нет уж, пусть наша с нею любовь останется единичным эпизодом. На фиг звездюлину, на фиг, одни проблемы от нее! К тому же Надя...»

– Значит, целоваться ты мне, спасибо большое, разрешаешь, – горделиво-снисходительно повела плечами старлетка. – Зачем тогда допрос устроил?

Дима вздознул устало и отошел. «Вот я остолоп, затеял с девчонкой беспочвенный раздор. Она и вправду возомнит, что я ее ревную. Много ей чести, ревновать! Что мне Марьяна? Лучше пойду договорю с Волочковской, она ведь имя преступника хотела назвать. Конечно, на девяносто девять процентов выдумывает, преувеличивает, как все актрисы, но, может, и не зря разговор завела – раз пришла, разбудила...»

И Дима отправился ко второму купе, где путешествовала любовница убитого. Постучал в дверь – не ответили. Подождал минуту – постучал громче. Опять нет ответа. Тогда попробовал отворить дверь. Та неожиданно легко подалась и мягко, словно салазки с горки, отъехала.

И открыла перед обомлевшим Полуяновым ужасную картину: в полутемном купе с задернутыми шторами на полу лежало нечто, что с первого взгляда показалось ему куклой в человеческий рост: безвольно разбросанные, неестественным образом скрюченные руки и ноги. Кукла лежала на животе, уткнувшись лицом в пол.

Но если это кукла – почему тогда на ней топик и бриджи Волочковской?

Почему безжизненно разметались ее блондинистые волосы? И почему на спине у нее, в районе сердца, – красное пятно? Кровавое пятно, из которого торчит рукоятка ножа?

Глава четвертая

Флешбэк-2. Елисей Ковтун

Я ни в чем и никогда не знал отказа. Недаром меня мама называла в зависимости от настроения «королевич Елисей» или «царевич Елисей». Я с самых первых дней купался не только в родительской любви, но и в их подарках. У меня все было. Все, что только душа пожелает. Немецкую железную дорогу? Пожалуйста. Импортный велосипед? Пожалуйста. Швейцарский шоколад, датское печенье? Да ради бога.

У меня не просто было много игрушек – я купался в них. Ходил по колено.

Мой отец был важной персоной. И он обожал меня. А жизнь моей мамы сосредоточилась на отце. И на мне. Она во мне тоже души не чаяла.

Наша семья всегда, при всех режимах и любых правителях, была суперобеспеченной. Когда социализм при Горбачеве находился при последнем издыхании и простые люди по четыре часа стояли в очередях за яйцами и подсолнечным маслом, у нас в холодильнике (я для примера говорю) стояла килограммовая банка черной икры. И я обязан был по утрам съедать бутербродик – как витамин, профилактику от всех болезней. Папаша мой тогда, в перестройку, как еще раньше, при твердолобых коммунистах, занимал высокий пост. А когда социализм совсем кончился, отец с успехом сменял влияние и связи, приобретенные в партии, на столь же высокое место в бизнесе. И с тех пор ниже, чем должность председателя совета директоров компании (в подчинении – пять тыщ работающих), он не опускался. Государственную дачу и квартиру на Фрунзенской, которыми он владел при совке, папаня с успехом преобразовал в итоге в целую кучу недвижимости и собственности. Во-первых, в трехэтажный особняк с участком в гектар в «запретке» Пироговского водохранилища, а вдобавок в четыре многокомнатных квартиры – в Москве, Праге, Лондоне и Майами, ну и в валютные счета, а также, разумеется, в золотишко в банковском сейфе на черный день.

Об отце моем ни разу в жизни не написали газеты. Боец невидимого бизнес-фронта, он никогда никуда стремительно не взлетал, зато и не падал больно. Не спеша, потихоньку, но уверенной поступью шел и шел в гору.

Это ведь только нувориши («нью-воришки», как называл их отец) могут сначала выпрыгнуть из грязи в князи, а потом из-за кризиса или несчастливых обстоятельств рухнуть вниз. А затем, обдирая в кровь пальцы и ломая ногти, снова карабкаться по отвесной стене, спихивая в пропасть и врагов, и друзей, и даже родных...

Дорога нашей семьи, неуклонно ведущая в гору, преодолевалась не с помощью альпенштоков или крючьев. Отец катил по ней, словно в швейцарских Альпах – на «Мерседесе» по идеальным трассам с разметкой и ровнейшим покрытием, все выше и выше.

Притом (как я сейчас хорошо понимаю, это удивительно для деловых людей!) отец трепетно относился к матери (как и она к нему), и оба они, вместе взятые, дьявольски любили меня, их единственного сыночка. Я мог бы (если говорить о материальной составляющей) учиться в любой заграничной частной школе. Поступить в самый престижный университет, от Итона до Сорбонны. Но мои родители не хотели отпускать меня от себя. И сами не собирались переезжать за кордон. И друг с другом расставаться тоже не желали.