В плавнях

–  Собирайтесь.

И мальчики опять взяли друг друга за руки. А мужчина подошел к двери сарая и сказал:

–  Я вас ненавижу. Сейчас мы уедем навсегда, но я вас ненавижу. Вы разрушили мой дом. Вы сожгли мою библиотеку.

–  Это пролетарское возмездие, - угрюмо отозвался Никодим из тьмы сарая.

Янка подумала, что ему, наверное, очень плохо и он держится из последних сил, чтобы не уронить себя в глазах чужака.

–  Вы, простите, кто по профессии?

–  Наборщик. Не ваше дело.

–  Как же вы допускаете, чтобы горели книги?

–  Ваши книги нам не нужны, - сказал Никодим.

–  А что вам нужно? Дикость? Чтобы озверевшие орды громили библиотеки?

–  Новый человек напишет новые книги, - убежденно сказал Никодим.

–  Вы идете або ж нет, господа хорошие?
– спросил отец зло и затоптал цигарку сапогом.

Мужчина пожал плечами, взял женщину за руку, и они пошли к берегу. На сгибе свободной руки женщина несла корзинку с яйцами, и Янка подумала, что они, наверное, съедят их сырыми, выпьют, как только окажутся в лодке, потому что были голодны и слабы, но не хотели и не могли есть тут, на пороге ее, Янкиного, дома…

Туман сгустился и плавал у самой воды космами, и плеск весел то пропадал, то, казалось, доносился совсем рядом.

Отец вернулся поздно ночью, и Янка слышала, как он кряхтит и ворочается, а потом встает с кровати, снимает со стены рушницу. И выходит, даже не сунув ноги в сапоги.

Как была, босоногая, в рубахе, она кинулась за ним.

На окоеме вставало багряное зарево, самой луны еще не было видно, и казалось, там, далеко, горит в огне незнакомый город. Вербы жалобно качали лохматыми головами, и летучая мышь нырнула в воздухе, чуть не задев Янку своим крылом. Янка в испуге присела: летучая мышь любит белое и может упасть на рубаху да так и повиснуть вниз головой, зацепившись коготками, а еще - вцепиться в волосы…

Отец стоял на крыльце и курил, а потом затоптал цигарку и двинулся к сараю.

Янка выскочила из темноты, упала ему на грудь.

–  Не пущу!
– прошептала она.

–  Ну и дура, - сказал он грубо, оттолкнув ее так, что она села в мокрую траву.
– Вы, девки, известно чем думаете (он сказал дурное слово). А если придут его люди и он нас выдаст? Они всех нас поубивают. И тебя тоже.

Она внутренним взором увидела ясное лицо Никодима, светлые его глаза.

–  Его нельзя убивать, - сказала она убежденно.
– Он же как ребенок. Всему верит.

–  Мы живем тихо, - сказал отец.
– Нам их городские суперечки ни к чему.

–  Погоди, батя, - сказала она умоляюще.
– А давай я его завтра на остров отвезу? На Заячий остров? А?

–  Да зачем он тебе, девка?
– удивился отец. Задумался.
– Женихов у нас мало, вот что. Парней забрили всех, с германцем воевать… а где они, где тот германец, кто знает? Ладно. Бери лодку, только чтоб обратно в целости. И смотри, утонешь - шею сверну!

–  Не утону, батя, - сказала она благодарно.
– Не тревожься, не утону…

–  Куда мы плывем?
– удивился Никодим, когда они садились в лодку и она ставила на дно корзину с едой и жбан с квасом.
– Рыбачить? Тогда где удочки?

–  Рыбачат сетью, дурачок, - сказала она, подоткнув подол и сталкивая лодку в воду; меж пальцами босых ног продавливался жирный ил.
– Или вершой. Удочки - это господская забава. Таких простых вещей не знаешь.

–  Тогда зачем?

–  Ты ж хотел к зеленым людям.

–  Опять за свое, выдумщица?

Плечо его было перетянуто чистым холстом, рука на перевязи, и грести ей приходилось самой. Она налегла на весла.

Никодим выглядел поздоровевшим, щеки его покрыл слабый румянец, волосы растрепались. Он свесил здоровую руку за борт, пропуская меж пальцев воду.

–  Как на маевку прямо, - сказал он смущенно.

–  Чего?

–  Ну, мы с товарищами… обычно брали корзины с едой, собирались в роще за городом… пели революционные песни, разговаривали, кто- нибудь выступал… Обязательно что-то красное надо. Красный бант или косынка, если, ну, товарищи девушки.

–  Как, и девчата тоже?
– поинтересовалась она.

–  Конечно. Женщина во всем равна мужчине.

–  У нас тоже надевают что-нибудь красное, - сказала она.
– Только не в мае, а в марте. Мартовички. Красная ленточка и белая ленточка, и прикалывают к платью.

–  Белое - не наш цвет, - сказал он строго.

Солнце нагревало воду, и над поверхностью плыла еле заметная дымка, отчего вода казалась тяжелой, будто масляной. По глади бегали, растопырив все свои ножки, водомерки. Стрекозы-стрелки, бирюзовые, как ее колечко, носились над водой, а с той ее стороны, с изнанки, висела вниз головой улитка-прудовик. Было очень тихо, только весла хлюпали, и капли обрывались с весла в воду - плюх… плюх…

–  Как тихо, - сказал он, и голос подпрыгнул над водой, как мячик.- А я думал, тут лягушки кричат.

–  Лягушки?
– удивилась она.
– Они больше весной…

Мимо плыли островки плавника, гнилой камыш и щепки, река раздваивалась на рукава, расходилась, огибая заросли ивняка, и снова смыкалась.

–  Ты не боишься русалок?
– спросил он ласково и насмешливо.

Она налегла на весло:

–  Не-а, я слово знаю. Волшебное…

В камышах кто-то страшно заухал, застонал, и он в притворном страхе вздрогнул:

–  Что это?

Она засмеялась, откинув голову и блестя зубами и понимая, что он любуется ею, хотя и не хочет выдавать себя.

–  Дурачок, это ж выпь кричит.

–  Выпь, - сказал он, - конечно же выпь… Янка…

–  Чего?

–  Ты красивая.

Она покраснела до корней русых выгоревших волос.

Он смутился и, чтобы скрыть неловкость, стал поправлять повязку.

–  Расскажи мне еще про зеленых людей.

–  А чего рассказывать, - сказала она грубовато.
– Люди как люди. Только зеленые.

–  Это я уже слышал. Как они появились, у вас не помнят?

–  Бабка рассказывала, что один раз в небе взошло два солнца. После этого появились зеленые люди.

–  С Марса, - сказал он.
– Точно с Марса. На других планетах, Янка…

–  Знаю-знаю. Товарищ Богданов говорил.

–  Да, но Марс особенный. Знаешь, Янка, если посмотреть на него в трубу, ну, в подзорную трубу, можно увидеть каналы… линии, они пересекаются друг с другом… иногда меняют цвет. Наверное, их проложил трудящийся народ Марса.