В плену отражения

— Да… Это серьезно, — протянула я. — Но что будет в нашем мире, если он окажется здесь? В настоящем нашем мире?

— Да ничего, — хмыкнула она. — Что будет, если ты бросишь камень в лужу? Дерево, которое в ней отражается, изменится?

— Нет.

— А отражение?

— Ну… От камня рябь пойдет.

— Пойдет. А потом уляжется, и все будет как прежде. Отрастит себе ваше Отражение нового Мартина. А в настоящем ничего не изменится.

— А со старым потом что будет?

— Откуда я знаю, — с досадой поморщилась сестра Констанс. — Тебе-то не все ли равно?

— Ну… Все-таки мой предок. Пусть даже он мне и не нравится. Кстати, я все хотела у вас спросить. Как так получилось, что кольца, которые принадлежали жрицам языческой богини, оказались у христианских монахинь? — я постаралась, чтобы это прозвучало не слишком ядовито. — Христианство и магия — странное сочетание, не находите?

— Не забывай, изначально госпитальеры не были монахами. Просто община добрых христиан, которые помогали страждущим. Как кольца попали к нам? Я не знаю, мне об этом не рассказывали. Восток…

Дело тонкое, закончила я про себя фразу — по-русски, разумеется. Даже если сестра Констанс это слышала и не поняла, уточнять не стала.

— На Востоке много тайн, — продолжила она. — Что такое магия? Всего-навсего то, что мы не знаем и не понимаем. Я освободила твою душу от тела Маргарет. Но это не магия. Это всего лишь снадобье, которое на Востоке дают чумным и прокаженным, чтобы уменьшить их страдания и сделать смерть легкой. Но на здоровых оно действует несколько иначе. А разве в христианстве нет магии? Разве претворение хлеба и вина в Тело и Кровь Господа — не магия? Но мы называем это мистикой[1]. А магию считаем чем-то дьявольским, не так ли?

— Да, — согласилась я. — В наше время есть столько вещей, которые обозвали бы магией и дьявольщиной, попади они сюда.

— Я скажу тебе кое-что. За такие слова в настоящем мире меня, возможно, сожгли бы на костре как еретичку. Я не считаю прежних богов демонами, как это положено. Люди всегда верили в Бога, но Он приходил к ним таким, каким их разум мог Его вместить. Ребенка не учат философии и математике, пока он не научится думать. Любовь небесная прекрасна, но без любви земной род человеческий не может существовать. Телесное влечение, продолжение рода — на этом стоит мир.

— Разве церковь не считает страсть греховной?

— Страсть греховна, если в ней нет любви, нет небесной искры. Есть слово Божье, а есть слово человеческое. «Плодитесь и размножайтесь»[2], - сказал Господь. Так ли уж важно, что скажут люди? Ну, вот мы и пришли. Это где-то здесь. Как только увидишь, что меня нет на дороге, значит, ты с той стороны.

— Подождите! — я рванула было вперед, но тут же остановилась. — Если я начну с Маргарет новую жизнь, до этого самого дня в Отражении нашего мира пройдет всего двадцать лет. А здесь… не могу с ходу сосчитать, но по-любому гораздо больше. Как так получается, что вы с Маргарет встречаетесь?

— Не знаю. Но как-то получается. Время — это тайна, и оно идет здесь совсем иначе. Поторопись. А то проход закроется, и ты останешься до ее следующего появления. А потом вернешься туда и проживешь с ней еще одну жизнь, чтобы опять вернуться сюда.

— Боже мой, — простонала я. — Если я когда-нибудь попаду домой, окажется, что мой муж давно женился на другой и нянчит внуков.

— Как знать? — вздохнула сестра Констанс. — Не исключено.

Я наметила себе точку на дороге метрах в ста и мгновенно перенеслась туда. Оборачиваться нужды не было: я видела одновременно все вокруг себя. Сестра Констанс исчезла, избушка словно растворилась в воздухе. Уже неплохо, я на своей стороне.

На востоке небо чуть посветлело. Маргарет в это время спала в Рэтби, в большом уродливом доме местного барона. Лет через сто его снесут, а потом, при одном из Георгов, построят особняк, где в наше время будет находиться гостиница «Рэтборо». Я представила себе комнату, которую Маргарет делила с Грейс и еще одной девушкой. Во время таких выездных увеселений о комфорте придворных, а тем более приглашенных гостей не особо беспокоились. Даже семейным парам не всегда удавалось заполучить отдельную спальню.

Не успела я толком вообразить эту тесную каморку с крошечным окном и каменным полом, как оказалось там. Грейс и Морин спали на кровати, едва подходящей для одного, а Маргарет — на узкой жесткой лежанке. Я смотрела на ее бледное осунувшееся лицо, разметавшиеся по подушке волосы, тонкие руки поверх одеяла. На кольцо. В комнате было темно, но мне не нужен был свет, чтобы видеть.

Как странно… Я полюбила эту женщину, когда она была призраком. Жила ее жизнью, испытывая вместе с ней радость и горе. Скучала по ней, когда она ушла. А теперь почти ненавидела эту мертвую оболочку, которая снова должна была стать моей тюрьмой — на долгие годы этого механического мира, обреченного раз за разом бродить по кругу, пока не кончится завод.

Главное — не думать, что через несколько дней мое сознание может исчезнуть навсегда. Или что я останусь в Отражении навечно — бесплотной тенью. Если думать об этом, решимость может испариться, и тогда… тогда я точно больше не увижу Тони и Мэгги. Даже не рискнув сделать что-то для возвращения домой.

Чтобы вернуться в тело Маргарет, мне надо было представить себя ею. Вспомнить особо яркий эпизод, пережитый с ней вместе. Я боялась, что в голову полезет какая-нибудь эротика, но вдруг как наяву увидела пятнадцатилетнюю Маргарет, которая солнечным летним днем на лугу плела венок из крупных ромашек. В ней было столько радости, желания жить, наслаждаться красотой мира, казалось, она светится изнутри. Это была та особая прелесть совсем юной девушки, которую французы неизвестно почему называют la beaut'e du diable[3].

Картинка исчезла. Я оказалась в темноте и тесноте. Как джинн, загнанный в обратно в бутылку. Тело Маргарет жало и давило, словно слишком узкая одежда. Ее глаза были закрыты — я больше не видела ничего. В Отражении не было снов, как не было чувств и мыслей. Когда она ложилась спать, мне оставалось только вспоминать прошлое, беседовать сама с собой или петь революционные песни. Без шуток, моими хитами были «Варшавянка» и «Марсельеза». Почему? Да кто б знал.

Хмурое утро. Король был не в духе — снова открылась рана на ноге. Свита заметалась, не зная, как угодить раздраженному монарху. Из-за смерти Генри Грайтона весь намеченный порядок пошел прахом. Погода обещала испортиться еще сильнее. Продолжения охоты не предвиделось, но Генрих решил остаться в Рэтби еще на один день. Живущим поблизости разрешено было отправиться по домам.

Роджер не отходил от Маргарет ни на шаг, Хьюго хоть и поодаль, но тоже постоянно следил за ней. Странно, что они разрешили ей ночевать с другими девушками — а вдруг она разболтала бы о том, что случилось на охоте. Хотя оставь они ее в своей комнате — такое нарушение приличий вызвало бы гораздо больше кривотолков, а им явно не хотелось привлекать к себе внимание. Хьюго даже не познакомил Маргарет с обещанным женихом. Но, может, его там и не было?

Обратная дорога показалась мне таким же адом, как и путь в Рэтби. До начала эпохи нормальных карет оставалось как минимум полвека. Крытые повозки считались роскошью и одновременно выражением непристойной изнеженности, простительной лишь для тех, кто не мог по каким-то причинам передвигаться верхом. Хьюго заказал ее («для женщин»), как сейчас покупают понтовую, но неудобную машину. Чтобы показать, что может себе это позволить.