В плену отражения
Шрифт:
Маргарет с удовольствием ехала бы верхом, даже под дождем, но ее снова загнали в безобразный сундук на колесах, который даже на ровной дороге трясся, как вибромассажер. Хьюго держался впереди, Роджер рядом — как конвой. Можно подумать, она могла сбежать из этой колымаги. Накрапывал мелкий дождь, порывы ветра пробирались внутрь через незастекленные окна. Впрочем, грех жаловаться. Была бы Маргарет женщиной низкого сословия — ездила бы на осле.
Мне было холодно и скучно. Я говорила, что Маргарет в Отражении не испытывала никаких чувств, но это было не совсем так. Холод, как и усталость, голод, боль и прочие сугубо физиологические реакции, я ощущала посредством ее тела. А вот скучно и тоскливо было именно моему сознанию. Как ни пыталась я не думать о том,
Дорога так вымотала меня, что я счастлива была оказаться снова в тепле, в сухой одежде, на мягкой кровати. Пусть даже под замком — куда идти-то?
Ночь, день, ночь, еще день… Маргарет быстро сбилась со счета, а я следила за временем, как приговоренный к казни. Да так, собственно, и было. Роджеру и Хьюго понадобилось четверо суток — то ли заморочить голову обитателям замка, то ли собраться с духом. Все-таки сознательно и умышленно убить дочь и сестру — это вам не случайно толкнуть чужого в пылу драки. Какими бы мерзавцами они ни были. Да и с исполнителем надо было договориться. И яд добыть или приготовить.
Уж не помню точно, о чем там думала Маргарет над блюдом противно пахнущей дичины, а я прикидывала свои шансы на благополучный исход предприятия. Тридцать три процента и три в периоде. И столько же на совсем неблагополучный. Причем благополучный — это я погорячилась. Такова была вероятность, что я просто смогу перейти к следующему пункту многоходовки, которая запросто могла привести в тупик. Что, если у меня не получится загнать Мартина в параллельный мир? Что, если мы с ним (точнее, я в нем) не доберемся до Оверни? Или книги о кольцах в обители Фьё уже нет? Или в ней ничего полезного для меня не написано? Если сложить все, то мои шансы вернуться в 2017-ый год выглядели совсем уж депрессивно.
Ну вот, она решилась, а мне деваться было уже некуда. Кусок, еще кусок, сок на платье — да черт с ним, с платьем. Боль в желудке — адская. В глазах потемнело — все…
Когда-то у бабы Клавы в деревне был допотопный ламповый телевизор. Когда его выключали — круглым переключателем-колесиком, — на экране еще долго горела яркая белая точка. Вот и сейчас было точно так же. Темнота — и точка света. Но в отличие от экрана она так и не погасла. Горела, горела, потом начала расширяться, расти. Я чувствовала боль, неудобство, давление со всех сторон, как будто протискивалась сквозь толпу в метро в час пик. Хотя нет — это не я протискивалась, это толпа выдавливала меня к выходу.
По глазам ударил резкий свет, рядом, совсем близко, закричал младенец.
Мать моя женщина, да ведь это Маргарет. Маргарет, которая только что родилась на свет!
Почему-то я была твердо уверена, что, если ее жизнь сделает круг, я вернусь в тот эпизод, который для меня стал первым в прошлый раз. Тогда Маргарет было лет пять. Красивая синеглазая девочка в уродливом платье и грубых башмаках… Ничего странного. То, что было раньше, в ее памяти просто не сохранилось.
Того, что мое «я» окажется в теле новорожденного младенца, мне даже в страшном сне не могло присниться. Это было бы бесценным, неповторимым, ни с чем не сравнимым опытом — но лишь при одном условии. Если бы мне были доступны мысли и чувства этого младенца. Пусть даже самые элементарные, примитивные. Увы. Единственное, что мне досталось, — все та же физиология: в первую очередь голод, затем желание спать, облегчить кишечник и мочевой пузырь, холод и неудобство от мокрых пеленок, боль в животе.
Сестра Констанс сказала, что мне предоставится невероятная возможность побыть мужчиной. Но сейчас, находясь в теле ребенка, не будучи ребенком, я поняла, что и мужчиной — настоящим мужчиной! — стать не удастся. Максимум, что смогу понять, — как это: бриться, писать стоя, укладывать свое хозяйство в гульфик, чтобы оно не мешало и при этом выглядело внушительно. Но зато не будет месячных —
уже песня.В Петербурге у меня было несколько знакомых, фанатично увлеченных исторической реконструкцией. Попав в XVI век, я не раз вспоминала этих чокнутых, искренне желая, чтобы «прекрасные дамы» и «храбрые рыцари» оказались там же и поняли, что средневековье — это не только красивые платьишки и сверкающие доспехи. Одного вездесущего ночного горшка, который вонял, не взирая ни на какое мытье, хватило бы, чтобы восхищения маленько поубавилось.
Для меня — овчарки и утки — самым ужасным были запахи и отсутствие средств гигиены. К счастью, мы с Маргарет кое в чем были похожи. Она мылась при любой возможности, а если возможности не было — обтиралась влажным полотенцем. Каждое утро чистила зубы толченым мелом и жевала имбирный корень. Меняла белье гораздо чаще, чем было принято. Но и ей приходилось несколько дней в месяц безвылазно сидеть в своей комнате, пришпилив пропущенный между ног подол рубашки к поясу. Маргарет злилась на весь белый свет и отчаянно завидовала все той же пресловутой Анне Болейн, которая, по слухам, носила мужские брэ. А Элис тем временем замачивала в лохани вороха простыней, рубашек, нижних юбок и тряпок-прокладок.
По сравнению с этим отсутствие туалетной бумаги было такой мелочью. Впрочем, о способах средневековой подтирки подробно расписано у Рабле[4]. А уж кусты шерсти под мышками и в других местах, волосатые ноги у женщин — это и вовсе было нормой.
Через несколько дней после родов восемнадцатилетняя леди Джоанна отдала Маргарет в деревню. Первое время ее кормилица жила в доме, но как только Джоанна немного оправилась, Маргарет начали собирать в дорогу. Взамен обратно привезли двухлетнего Роджера, которого, как я поняла из разговора, от груди отняли только накануне.
Пока служанка собирала в сундук детское приданое, Маргарет орала, как резаная. Джоанна (думать о ней как о маме я не могла, да и не хотела) морщилась, сладко пахнущее молоко сочилось сквозь полотняные полосы, которыми ей перетянули грудь. Пожалуй, еще сильнее, чем Маргарет, орал Роджер. Лишившись одновременно еды, соски, игрушки, развлечения и бог знает чего еще, он никак не мог успокоиться, а запах молока привел его в настоящее бешенство. К тому же его собственная кормилица, которую он наверняка считал матерью, осталась в деревне. На Джоанну он смотрел со страхом, на сестру — с отвращением.
Глядя на него, я подумала о том, что точно не буду кормить своего ребенка грудью до двух лет. Те мысли, которые бурным потоком хлынули следом, отлично вылились в вопли Маргарет.
Когда я родила Мэгги, мне положили ее на живот. Через несколько минут акушерка забрала малышку, и в этот момент я почувствовала, как все вокруг затягивает мутной пленкой. Очнувшись в средневековом Скайхилле, я видела и мыслила вполне отчетливо — кроме одного. Все, что касалось Мэгги, по-прежнему было словно затянуто пеленой. Конечно, я сильно переживала, что она далеко от меня, боялась, что никогда больше ее не увижу, но… По правде, я больше скучала по Тони и мучилась от того, что вынуждена жить чужой жизнью, в которую не могу внести ни малейшего изменения.
И вот сейчас эту пелену разметало в клочья. Я отчетливо вспомнила все девять месяцев беременности — от двух полосок на тоненькой палочке до многочасовых мучений в родильной палате. Вспомнила, как возился малыш у меня в животе, как Тони прикладывал руку — здоровался. Моя девочка — где-то там, без меня. Кто кормит ее, купает, переодевает, поет песенки? Тони? Но как же он справляется один? А я — ведь я пропускаю все самое важное!
И все же я надеялась, что вернусь — и вернусь не слишком поздно. В конце концов, когда Маргарет показывала мне свою жизнь, одиннадцать лет, с ее четырнадцати до двадцати пяти, уложились в несколько ночных часов. Но с другой стороны, во время моих коротких временных скачков неделя прошлого могла отнять пять минут настоящего. Как ни пыталась я вывести какую-то пропорцию, цифры получались совершенно несуразные.