В подполье Бухенвальда

— Як се маш, русский? [17] — спрашивает он. И очень участливо заглядывает мне в лицо.

— Спасибо! Наверно, погиб бы, если бы не помогли. А как у тебя голова?

— Болит, — отвечает с ударением на «о» и прикладывает руку к окровавленной повязке.

Пока подтягивается хвост колонны, есть возможность немного перевести дыхание.

Чеха зовут его товарищи. Он торопливо жмет мне руку и спрашивает, где я живу.

— В Рязани, — почему-то отвечаю я.

17

Как себя чувствуешь? (Чешск.)

Он недоуменно хлопает глазами, и я ему разъясняю.

— Есть такой очень хороший город недалеко от Москвы.

Он через силу улыбается.

— Нет, здесь, в Бухенвальде?

— На сорок первом. Флигель «А».

— Я Франц Ухса, — говорит он, тыча пальцем в грудь, — вечером приду, — и уходит, морщась не то от боли, не то от улыбки.

— Так ты из Рязани? — спрашивает меня стоящий рядом невысокий человек в больших роговых очках. — Значит, земляки? Я из Ижевского. Слыхал, наверно?

— Очень жаль, — отвечаю я.

— Почему жаль?

— Место неподходящее для встречи. Особенно с земляком.

— Это ты прав, — улыбается он, — а впрочем, земляк везде нужен. Здесь особенно. Вот если бы не ребенок, то лежал бы ты сейчас вон в той компании, — и показывает на штабель трупов около инструменталки.

— Какой ребенок? — не понимаю я.

— Да Ванюшка Удодов. Который у тебя камень взял по дороге.

— Почему ребенок?

— Потому что ему на днях шестнадцать лет исполнилось. Силища неимоверная. Если не погибнет — чемпионом будет.

— Где чемпионом?

— У нас, конечно. В Советском Союзе, — убежденно говорит он.

— Слушай. Ты где живешь? — спрашиваю я.

— А что?

— Хотелось бы поговорить.

— На тридцатом. Флигель «А». Приходи. Спросишь Сергея Котова.

— Обязательно приду. Я на сорок первом и тоже флигель «А». Логунов, Валентин.

— Я знаю.

Удивиться я не успел, потому что с обычным криком, пинками и ударами началось построение колонны. Не успел даже поблагодарить Ивана Удодова, затерявшегося где-то в толпе. И только когда колонна поворачивала от казарм гарнизона в сторону лагеря, далеко впереди я различил мощную фигуру этого мальчика-богатыря, спасшего мне жизнь.

В хвосте колонны две команды «поющих лошадей» тащили громадную повозку, доверху нагруженную трупами.

ЛЮДИ ИЩУТ ЛЮДЕЙ

И покатились дни серые, однообразные, похожие друг на друга, как бетонные ступеньки одной лестницы, ведущей куда-то вниз, в небытие.

Единственной отрадой в этой непроглядной жизни были короткие встречи с друзьями между вечерней поверкой и отбоем.

Однажды после работы штубендинст поманил меня пальцем и, оглянувшись по сторонам, вручил какой-то сверток.

— Чехи велели передать, — сообщил он таинственно.

В свертке оказались три пачки сигарет, две пары носков, шерстяной свитер и, что совсем удивительно, с полкилограмма копченого свиного сала. Это в Бухенвальде! Настоящее копченое сало.

— Ты, друже, не удивляйся. Раз человек дал, значит, он знает за что. Они посылки получают. Он тебя ждал, ждал, а тебя до самого отбоя не оказалось.

В последнее время меня, действительно, часто не оказывалось до отбоя. Удалось встретить несколько человек бывших беглецов, которые знали меня по лагерю Хартсмансдорф. Многие слышали о моих побегах из штрафных команд, многие сами были участниками этих побегов, но в конечном результате получалось так, что вокруг меня постепенно стала сколачиваться какая-то группа людей, готовых пойти на все.

Для ясности нужно сказать, что еще с осени 1942 года побеги из лагерей военнопленных, из рабочих команд, из лагерей гражданских лиц, угнанных в фашистское рабство, приобрели массовый характер.

Всех беглецов, где бы они ни были пойманы, концентрировали в специальном лагере Хартсмансдорф, в 18 километрах от города Хемница. В этом специальном заведении пытались установить личность беглеца, откуда он бежал и степень его виновности.

Мне с Иваном Ивановым не раз пришлось бывать в этом учреждении и после отбытия очередного наказания, после карцера, нас обычно направляли в «самую» страшную штрафную команду.

Но и «самые» страшные штрафные команды для нас были страшны первые дни, пока мы не находили возможности побега. Потом подготовка, организация и опять побег. А люди? Люди только ждали инициатора, заводилу. Вот таким заводилой, почему-то и считали меня многие из побывавших в «беглецком» лагере Хартсмансдорф. Чем я им мог помочь в Бухенвальде, откуда всякая возможность побега исключалась? Практически — ничем. Но я не отпускал от себя этих людей, так как чувствовал перед ними какую-то ответственность за их веру в меня.

— Не может быть, ребята! Уйдем! — И люди, отлично сознавая безвыходность, все-таки ждали выхода. Важно было то, что каждый не чувствовал себя одиноким, каждый считал себя членом какой-то группы, и это давало ему силу.

Окончился ужин. Мою под умывальником свою миску. На плечо опускается рука.

— Подойди на минутку, Валентин. — Вижу только спину коренастого человека в коротком сером полупальто, выходящего из двери умывальной комнаты. Отходим в темный угол коридора, и я узнаю знакомое лицо со шрамом на щеке.

— Здорово, дорогой! Давно не виделись. — Это тот самый человек, который подходил к нам вместе с Василием в малом лагере.

— Давай выйдем, поговорим.

— Может, со мной поговорим? — откуда-то из темноты надвигается внушительная фигура Ивана. И тут же между мной и незнакомцем оказываются еще два полосатых человека.

— Лучше со мной. Я разговорчивый, — вихляется небольшой верткий человек. Это мои «беглецы» беспокоятся. Заметили, что меня вызвал незнакомый человек.

Незнакомец смеется.

— Да уйми ты их. Съедят, черти.

Пришлось унять. Спускаемся по темной лестнице, и незнакомец спрашивает:

— У тебя сколько ребят надежных?

— Вспомни последнюю перепись населения Советского Союза.

— Ты не дури. Я толком спрашиваю.

— А я толком отвечаю. Статистика есть статистика.

— Слушай. С другим бы я так говорить не стал. Но тебя мы знаем. Тебе верим. Понял?

— Ничего не понял. Кто это мы?

— Советские люди.

— Я сам еще не исключил себя из их числа.