В подполье Бухенвальда

Малый лагерь в самой северной части Бухенвальда, и прямо от колючей проволоки, отгораживающей этот карантин, на север, вниз по склону горы Эттерсберг, тянется «гертнерей», т. е. огород, а еще дальше главная ограда лагеря — проволока под током высокого напряжения. Сторожевые вышки сверху кажутся маленькими, не настоящими. За главной оградой, в глубину широкой долины, постоянно покрытой туманной дымкой, сбегает пустынный склон с игрушечными селениями вдали и разноцветными заплатами обрабатываемой земли.

Всех нас, 25 человек, оставшихся после бани, поместили в 59-й блок. Разношерстная одежда и лагерная стрижка с полосой посреди головы до неузнаваемости изменили нашу внешность.

У каждого из нас на левой стороне груди и на правом бедре нашит красный треугольник материи, «винкель» [2] , с буквой «R», а пониже пятизначный номер на белом лоскутке.

Буква «R» обозначает, что мы русские, а красный цвет справедливо утверждает, что заключены мы за «политические» преступления. Как потом выяснится, преступления у нас почти одинаковые и заключаются в том, что все мы изо всех сил, при всех обстоятельствах старались оставаться советскими людьми.

2

Значок.

В виде профилактики против побегов на спинах разномастной одежды у всех вырезаны четырехугольные «окна» с вшитой в них заплатой из полосатой материи.

Я и мой товарищ по прошлым побегам Иванов удостоены особой «чести», так как из всей нашей группы только мы двое одеты в полосатые арестантские костюмы из редкой, холодной ткани и, кроме винкелей и номеров, нас украшает дополнительный знак «флюгпункт», обозначающий, что мы особенно опасны в смысле побега. Это большой круг из белой материи, величиной с блюдце средних размеров с маленьким красным кружком в центре. Такие мишени у нас на правой стороне груди, на спине и на левом бедре, пониже кармана.

Понемногу знакомимся с основными законами жизни малого лагеря, где нам предстоит прожить 14 карантинных дней.

Каждый блок обслуживается четырьмя — пятью «штубендинстами» [3] , которые являются чем-то вроде постоянных дневальных или уборщиков. Они приносят и раздают пищу, следят за чистотой и под руководством блокового, тоже заключенного, но обязательно немца, осуществляют административные функции внутри блока.

В первые же часы нашей жизни в малом лагере один из штубендинстов, Димка, обстоятельно объяснил нам, что, кроме красных винкелей политзаключенных, существуют зеленые, обозначающие профессиональных уголовников, бандитов, черные — саботажников, фиолетовые — бибельфоршеров — сектантов, которые по религиозным убеждениям отказывались брать в руки оружие, и т. д. Причем немецкие заключенные носят чистые винкеля, без букв, а у иностранцев на винкеле печатается первая буква названия их национальности.

3

Обслуживающий помещение.

Как-то, отозвав в сторону меня и Иванова, штубендинст Димка шепотом предупреждает:

— А вы, ребятки, остерегайтесь. У нас флюгпунктщики подолгу не живут. Эту мишень не зря вам нашили. Вот после карантина погонят вас в «штайнбрух» (это каменный карьер), так вы старайтесь работать подальше от стены и быть все время среди людей. Как отошел чуть в сторону, тут тебя пуля и клюнет. За пресечение каждой такой «попытки к бегству» солдатам по трое суток отпуска дают.

— Спасибо, Дима! Примем к сведению.

Первые дни очень мучают деревянные колодки. Выдолбленные из цельного куска дерева, каждая из них имеет свой неуживчивый характер. Если правая во время ходьбы в кровь растирает косточку лодыжки, то левая давит большой палец и, как тисками, сжимает всю ступню. Со временем освоились с техникой пользования этой обувью. Где стеклом подскоблили, где тряпочку подложили.

Каждое утро, в 5 часов, штубендинсты, понукаемые блоковыми, энергичными толчками поднимают нас с нар и обнаженных по пояс гонят из блока к длинным умывальникам. За дверями клубится холодный, промозглый туман, мгновенно пронизывающий до костей наши истощенные тела. После умывания, посиневшие от осеннего холода, стуча зубами, стремглав мчимся в вонючую духоту барака, и начинается самое священное в нашей карантинной жизни. На столах уже лежат несколько буханок хлеба. Буханки аккуратно разрезаются на ровные кусочки, и старший каждого стола, вооружившись самодельными весами, из палочек и веревочек, подравнивает эти кусочки почти с аптекарской точностью.

Чтобы избежать споров при делении этих порций, кто-нибудь отвертывается к стене, а другой, прикасаясь к одному из кусков, кричит:

— Кому? — и отвернувшийся вразнобой называет присутствующих по именам, кличкам, особым приметам и т. д. Иногда старший стола дает «кричащему» список номеров своего стола, и тот вразнобой называет номера.

Пока идет эта дележка, штубендинсты приносят несколько бачков с черной, горьковатой бурдой, имеющей привкус жженной корки и именуемой кофе, и полулитровым черпаком делят по мискам. Иногда на барак дают несколько кубиков маргарина, и на порции хлеба раскладываются микроскопические кусочки этих «жиров».

Хлеб отдавал скипидаром. При его изготовлении к отрубям добавлялось до 50 процентов обыкновенных древесных опилок. Как потом стало известно, инициатором рецептуры изготовления хлеба для заключенных был не кто иной, как генеральный имперский уполномоченный по рабочей силе в Германии Заукель. Этот просвещенный государственный муж в одном из своих директивных писем с присущей нацистам наглой откровенностью требовал: «Всем мужчинам следует давать такое количество пищи, и предоставлять такого рода помещения, и обращаться с ними таким образом, чтобы это потребовало от нас наименьших затрат при максимальной их эксплуатации». Согласно этим инструкциям заработал целый аппарат при министерстве снабжения Германии и плодом «гениального творчества» этих ученых была создана рецептура эрзац-продуктов для заключенных и в частности для русских военнопленных. В одном из документов, попавшем в руки историков, чиновники министерства снабжения докладывали: «Попытки изготовить для русских специальный хлеб показали, что наиболее выгодная смесь получается при 50 процентах ржаных отрубей, 20 процентах отжимок сахарной свеклы, 20 процентах целлюлозной муки и 10 процентах муки, изготовленной из соломы или листьев». Потом кто-то из гуманных государственных деятелей, заботясь об экономических интересах «третьей империи», внес рационализацию, заменив сложную рецептуру древесными опилками, и это привилось. Сначала человек худел, становился слабым, анемичным, потом появлялись голодные отеки и, как было принято говорить, после двух-трехмесячной подготовки мог претендовать на место в раю посредством транспортировки через трубу крематория.

Мгновенно проглотив ничтожную суточную порцию эрзац-хлеба, запив ее горьким эрзац-кофе, не насытив, а только раздразнив свой желудок, по определенному сигналу все строятся на утреннюю поверку.

Выстраивались спиной к своему карантинному блоку, по десять человек в ряд, в затылок друг другу. Затейными громадами каменных блоков на главной площади лагеря шуршали об асфальт колодки, слышались звуки оркестра, чувствовалось дыхание громадной массы людей. Сквозь клубы густого тумана с трудом пробивался свет мощных прожекторов, заревом поднимаясь над крышами каменных блоков, слышались глухие, растворенные туманом команды через мощные рупоры. Что делалось там, на главной площади лагеря, какие там совершались таинства — нам было неизвестно, но стоять приходилось часа два, неизвестно чего ожидая. По какой-то непонятной команде все сдергивали шапки и замирали по стойке «смирно». Появлялись эсэсовцы, бегло просчитывали десятки, сверялись с данными блоковых и поспешно уходили. Боялись заразы и брезговали карантинными условиями.

Разбавленная рассветом, постепенно светлеет туманная мгла. Лицо, руки, одежда становятся влажными. Сырой холод проникает в самое нутро, так что кажется, человека можно выжать, как губку.

Получив команду расходиться, стремимся проникнуть в барак, чтобы согреться, но там идет уборка помещения. Штубендинсты, в основном хорошие, душевные ребята, отбивая натиск толпы, начинают звереть. Наш знакомый, Димка, закрывает широкой спиной дверь и, размахивая шваброй, неистово орет:

— Назад, вам говорят! Назад, идолы. Дайте хоть немного навести чистоту. Ведь вам же, паразитам, в чистоте легче сохранить вашу паскудную жизнь. Ведь чистота не для немцев, а для нас с вами. Ну как вы не понимаете, черти полосатые!?

И замерзшие полосатые черти, хотя и с трудом, но начинают понимать. Несмотря на слабость, многие прыгают на месте, бьют себя по бокам руками, чтобы как-то согреться. Некоторые садятся к самой стене, свертываются в три погибели и, натянув на голову свою скудную одежонку, пытаются согреться собственным дыханием.

Проходит еще часа полтора, и бухенвальдское утро вступает в свои права. Клочья разрозненных туч летят над нашими головами, цепляясь за верхушки деревьев, пропитывают все сыростью, и кажется, что нет уже ничего сухого в этом проклятом месте.