В подполье можно встретить только крыс…

В третий раз разговор со следователем был короткий.

— Ну вот, Иван Григорьевич, мы с вами пока что расстаемся. Вот вам пропуск и можете идти домой. Разумеется, о том, что вы здесь видели и слышали рассказывать никому не рекомендуется. До скорого свидания.

— А как же мой паспорт и справка о том, что я освобожден? Ведь все же знают, что я арестован. Как же я явлюсь на службу?

— На службу мы сообщим. А о ваших документах поговорим при встрече. Вот адрес. Прочтите и запомните его. Когда придет время, я позвоню вам на работу и передам, чтобы вы зашли к врачу. Тогда и придете по этому адресу к 10-ти вечера. Вот там и поговорим о ваших документах. А пока не беспокойтесь. Никто вас не тронет, пока мы вам доверяем, хотя на вас есть очень серьезное заявление. Но об этом мы еще поговорим в свое время.

Ивану не оставалось ничего другого, как удалиться. Выйдя на улицу, он у первого встречного спросил время. Расписание поездов на Москву он знал. Через 40 минут шел поезд и Иван, не заходя домой, бросился на вокзал. Сейчас, заканчивая разговор со мной, он сказал:

— Они ведь что сделали?! Показали мне, что могут сделать со мной, если я не буду их слушаться и взяли меня как овчарку на короткий поводок — не дали ни документа об освобождении, ни паспорта, да еще и пригрозили, что у них есть серьезные заявления на меня. Теперь меня будут вербовать. А не соглашусь на них работать, то им и арестовывать меня не надо. Просто заберут и водворят в камеру, как будто я из нее и не выходил. Если за время моего отсутствия они установят, что я от них домой не явился, то меня могут забрать, как только я покажу свой нос в Запорожье. В этом случае я Марию не увижу и телеграммы не будет. Но я как-только доберусь домой, напишу тебе открытку. Значит, если моей открытки не будет, я арестован раньше, чем дошел до дома.

На этом мы расстались.

На следующий день я пошел пробиваться к Вышинскому. Приемная прокуратуры СССР была забита толпами людей и гудела, как потревоженный улей. Но майор в те времена был величиной и дежурная по приемной очень быстро свела меня со следователем по особо важным делам.

Часть приемной была разгорожена фанерными переборками на небольшие комнатки. В одну из таких загородок зашел и я. Приятный и любезный на вид мужчина приподнялся, указал на стул перед его столом, подал руку, назвался: «Реутов».

— Ну, рассказывайте, какая нужда привела вас сюда? — заговорил он.

Я начал рассказывать, но рассказать ничего не успел. Как только он понял, о чем будет речь, движением руки остановил меня:

— Не будем здесь говорить об этом, — и он указал на перегородки. Я замолчал. Он снял телефонную трубку и набрал номер:

— Лидочка! В понедельник прием состоится? А много у вас? Пятнадцать? Норма? Ничего не поделаешь, Лидочка, придется добавить шестнадцатого. Дело такое же как минское. Тут очень симпатичный майор, генштабист. Но я прошу дописать его первым, Лидочка, первым. Дело очень важное. А фамилия его Григоренко. Он сам москвич, а говорить будет о делах запорожских. Там у него брат, который сам приезжал в Москву. Только вчера уехал. Так что сведения у майора из первых рук и самые свежие.

В понедельник я пошел на прием. Как и просил Реутов, меня Вышинский принял первым. Теперь-то я уже знаю, что это была за личность, какую страшную роль сыграл он в сталинском терроре. Но тогда, я должен честно в этом сознаться, я уехал от него под впечатлением значительности этой личности. Первое впечатление от внешности хозяина величественного кабинета не очень для него выгодное. Выдвинутая вперед нижняя часть лица, с тонкими губами и узкими щелками остро глядящих глаз, напоминали насторожившуюся морду хищника. Но разговор все сгладил и вызвал чувство доверия и уважения. Он, приветливо улыбнувшись, сказал:

— Вы не торопитесь, майор, у нас с вами времени достаточно. Рассказывайте спокойно.

И я сразу успокоился. Появилось чувство раскованности. И я изложил суть дела менее чем в 5 минут. Правда, ни фамилий, ни описания пыток в моем докладе не было. Но я сказал ему, что все это у меня есть.

Выслушав меня, он вызвал своего секретаря и распорядился:

— Попросите Нину Николаевну.

После этого задал мне несколько вопросов. Пока я на них отвечал, зашла пожилая женщина в военной форме и со значком чекиста на груди.

Вышинский, не приглашая ее садиться, сказал:

— Нина Николаевна, вот майор сообщает чрезвычайно важные факты из Запорожья. Запротоколируйте, пожалуйста, подробно его рассказ и доложите мне со своими предложениями. А вас, товарищ майор, я прошу рассказать Нине Николаевне со всеми подробностями, с фамилиями и описанием всего, что там происходило.

С чувством горячей признательности и глубокого уважения уходил я от этого человека, который, по моему разумению, принял близко к сердцу и хочет решительно пресечь те нарушения законности, о которых рассказал Иван. Это посещение убедило меня в том, что пытки — местное творчество. Правда — не единичное. Я ведь запомнил Реутовское: «такое, как минское». В общем, мне стало «ясно» — на местах много безобразий, но Москва с ними борется. Мы дошли с Ниной Николаевной до ее кабинета. Здесь она сказала:

— А собственно, зачем мы вдвоем будем заниматься одним делом. Вы, майор, человек грамотный. Поэтому вот вам бумага, садитесь и все опишите, а я потом прочитаю и если что неясно, задам вопросы.

Так мы и поступили. Ушел я довольно поздно, утомленный, но с приятным чувством исполненного долга.

Дождавшись открытки от брата, я послал ему письмо (шифром) с отчетом о том, что я сделал.

Но шифр наш, как вскоре продемонстрировала нам жизнь, был не очень умной и далеко не безопасной выдумкой.

Однажды я неожиданно проснулся перед рассветом. Это можно считать почти чудом. В сердце какая-то тревога. И вдруг вижу — тихо приоткрывается выходящая в коридор дверь нашей квартиры и в дверь проскальзывает моя жена. Меня как ветром сдуло с кровати. Босиком, в трусах я вылетел в коридор. Она уже бежала по лестнице, направляясь в фойе первого этажа к выходу на улицу. В несколько прыжков я догнал ее. Остановил. Она вся в слезах.

— Мария, что с тобой? Ты куда?

Она плачет навзрыд:

— Пусти меня!

— Нет! Ты вернись сначала домой, расскажешь мне в чем дело.

Возвращаемся.

— Ну в чем дело?

— А это что? — показывает она мне письмо.

— Письмо от Ивана, — говорю я, осмотрев конверт.

— Да? А что в письме?

— Я не читал. Прочту, скажу. А с каких пор ты взяла на себя контроль над моей перепиской?

— Ну, ты знаешь, что я твои письма никогда не вскрываю, а тут как толкнуло что. Вскрыла, а там ничего не понятно. Шифр.

— Ну и куда же ты с этим письмом бежала? — У меня мелькает догадка и я чувствую, как холодок пробегает по спине.

Она выдавливает из себя:

— В НКВД, на Лубянку.

Я так и сел. Перед глазами картина. Она появляется на Лубянке: «Муж получил шифрованное письмо. Вот оно».

Ее заставляют написать заявление и затем допрашивают, заставляют вспомнить еще мои подозрительные действия. А вспомнить есть что. Ведь я же с тех пор как попал на военную службу, связан с выполнением секретных работ и, естественно, приходится что-то скрывать и от семьи. И она все это рассказывает. А возбужденное воображение подбрасывает ей все новые воспоминания. А тем временем ежовско-бериевские мальчики мчатся по пустынным улицам Москвы, прибывают к нам на Большой Трубецкой и берут меня «тепленьким», прямо из постели.