В поисках Алисы
Шрифт:
До того как Пикассо чуть не удушил ее, придавив своим телом, Алиса имела привычку, занимаясь любовью, смеяться. И хорошо помнила, что раньше мужчины обижались на нее за этот смех, даже если сами справлялись с делом кое-как. Разве в такие минуты можно смеяться? Что касается Венсана, то ему больше всего нравилась ее неумелость в постели, которая с годами так и не превратилась в мастерство. В этот вечер он переживал из-за неприятностей по работе — после одной из его статей на газету подали в суд — и рассчитывал на Алису, чтобы сбросить напряжение. Но у нее было не то настроение, чтобы смеяться.
— Ты спишь с Катрин Херш? — спросила она, когда он схватил ее за грудь.
— Кто тебе сказал? — Венсан смотрел на нее с искренним удивлением.
Алиса знала, что в их тесном мирке все покрывали всех. Нарушение омерты — закона молчания — воспринималось как вопиющая бестактность. О женах журналисты говорили мало; «первые леди» считались особами неприкасаемыми и почти
— Я получила анонимку. Пошла к ней и поговорила. Она во всем призналась.
Венсан стоял, огромный и обнаженный, тощий как гвоздь и прекрасный, как пораженный ужасом бог. Алиса прижала палец к его губам, напоминая, что в соседней комнате Шарль читает старое издание «Сильвена и Сильветты», а Ирис — «Красное и черное». Зачем она это сделала, Алиса не смогла бы объяснить. Бросила кости наудачу — будь что будет. Есть Венсан и есть Пикассо. В одного она верила, как в научную истину, в другого — как в религиозное откровение. Откуда ей было знать, что Венсан осмысливал свой роман с Катрин Херш в терминах примерно того же уравнения? Как человек дальновидный, он на всякий случай решительно отмел обвинения жены. Снаружи донесся шум — веселая компания возвращалась из ресторана, объевшись фондю, и во всю глотку распевала про «отвязную девчонку», словно считала своим долгом напомнить всем вокруг, что они в отпуске. Венсан лег в постель и потушил свет.
— Мы ведь не случайно вместе, — проговорил он, заледеневший телом и душой. Помолчал и повторил: — Мы не случайно вместе.
Алиса поняла: он напоминал ей, что сторожевой пес на посту и бросать его не собирается. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Она вздохнула, легла рядом с мужем, переплетя свои ноги с его. На их безмолвном языке это означало: «Не желаю с тобой разговаривать, но по большому счету я на тебя не сержусь». Они заснули раньше детей, каждый наедине со своими сумбурными мыслями.
Алиса провела эту неделю, сидя на застекленной террасе. Готовила лекции и с пристальным вниманием изучала репродукции тех шедевров Лувра, которые годами не давались ее пониманию, словно оказывали сопротивление. В наушниках звучали хоралы Баха, которые она, дослушав, ставила по новой. С мечтательным видом, слегка ошалелая от одиночества и пышущего жаром электрообогревателя, она разглядывала через окно крохотные фигурки лыжников. И сделала любопытное наблюдение: совершавшие внизу сложные движения спортсмены постепенно подстраивались под музыку Баха, как будто она долетела и до них. Снег цвета сливочного крема переливался и искрил под безупречно голубым небом. Похоже, дети подсели на него как на тяжелый наркотик, во всяком случае, он не сходил у них с языка. Алиса, как и каждый год, привычно ворчала на упертых лыжников, желающих «за свои деньги» выжать из отдыха максимум возможного, притом в рекордно короткий срок. Возвращаясь после обхода лавчонок, приютившихся в торговой галерее, она, одетая по-городскому, была вынуждена пропускать толпы спешащих людей, похожих в своих скафандрах на космонавтов, уступать им дорогу — не то собьют, подниматься в переполненном лифте, слушать, как родители орут на провинившихся детей, и созерцать раскрасневшиеся физиономии, от которых за милю несло картошкой и горячим сыром. Иногда, глядя на родные лица, она проникалась любовью к Венсану и детям, но потом где-то в глубине желудка рождалось смятение в образе Пикассо, и тогда ее охватывало головокружение и подгибались колени.
— Ты не слишком скучаешь? — поинтересовался как-то вечером Венсан.
После разговора насчет Катрин Херш они оба осторожничали, словно ступали по стеклу. Рядом сутки напролет крутились дети, своим присутствием перенося принятие неудобного решения на потом. Алиса, пребывавшая в полной растерянности, воспринимала эту передышку как благодать, а Венсан, не смевший даже позвонить Катрин Херш, как наказание.
Алиса нисколько не скучала. Как она объяснила мужу, ей хотелось придумать что-нибудь новенькое для своей приходившей по средам группы, по ее мнению готовой двигаться в постижении искусства дальше. Она показала ему три репродукции и предложила выбрать наиболее понравившуюся. Такой же прием она часто использовала при работе с группами, причем предсказать результат этого своеобразного тестирования заранее ни за что бы не взялась. Иногда он отвечал ее ожиданиям,
иногда — нет. Впрочем, с годами ей удалось вывести кое-какие константы, довольно забавные. Многих приводили в восторг голубовато-белые телеса на картинах Прудона [20] — нечто среднее между ожившим мертвецом и раскрашенной статуей. Другие интересовались именами натурщиц, позировавших художникам. Третьих приводили в неописуемый восторг натюрморты, а от скульптуры они шарахались словно в испуге. Но профессия в числе прочего научила ее и терпению. «Это никогда не происходит само собой, — делилась она с Пикассо. — Достаточно прийти на занятие с болью в спине, и Коро будет для тебя потерян навсегда». Поэтому, когда на лицах появлялась усталость, удлиняя черты и заставляя выпирать кости, словно из-под стаявшего снега выступала корявая булыжная мостовая, она обязательно рассказывала какой-нибудь анекдот, неизменно производивший бодрящее действие. Например: «В ту пору, когда Давид работал над портретом мадам Рекамье, она была девственницей». Или: «Художники неоклассической школы вначале писали персонажей своих полотен обнаженными и только потом „одевали“ их в платье». Или: «Предмет, запечатленный в неустойчивом равновесии, символизирует непрочность существования». К замотанным слушателям из вечерних групп она относилась с уважительным вниманием, хотя порой сильно сомневалась, а нужно ли им все это.20
ПрудонПьер-Поль (1758–1823) — французский художник, один из предшественников романтизма.
Поколебавшись, Венсан выбрал этрусскую терракотовую скульптуру, изображавшую мужчину и женщину на ложе, похожем на пиршественное.
— Ну, ясное дело, — усмехнулась Алиса. Венсан побледнел и собрался что-то сказать, когда она его перебила: — Ясное дело, всем нравится «Супружеский саркофаг». Выглядит забавно. Навевает грезы. Хотя на самом деле это погребальная урна.
Венсан положил Алисе на плечо подбородок, чтобы получше рассмотреть репродукцию.
— Смотрится веселее, чем наши надгробия, — проговорил он.
— Да. До того как придумали грехопадение, люди воспринимали это дело не так мрачно, — согласилась она. — Нам меньше повезло. — И она потерлась щекой о щеку мужа.
Ворвался Шарль, провозгласивший, что умирает с голоду. За ним следом явилась Ирис, расстроенная новостями от Жюльетты.
— Мать не звонит, — поделилась она, — а отец вечно где-то пропадает.
Венсан и Алиса обменялись взглядом, в котором, в силу обстоятельств, не проскользнуло ни тени сообщничества.
Вечером Венсан повел их в ресторан. На следующий день Алиса упаковала чемоданы, купила Шарлю чашку с изображением лыжной станции — в качестве утешительного приза, потому что знала, что минимум два дня он будет оплакивать слишком быстро пролетевшие каникулы, и отправила Пикассо открытку в конверте и с текстом следующего содержания: «Я уже плохо помню, как это было до тебя». Подписываться не стала — из-за Жюльетты — и решила, что, случись событиям принять нежелательный оборот, придраться к этой коротенькой фразе будет невозможно.
Пока Алиса дремала в машине, катившейся мимо Гренобля, Пикассо не находил себе места. Он никогда раньше не жил без женщины, и присутствие Жюльетты не только не спасало положения, но даже, кажется, его усугубляло. Судя по всему, в отъезде матери она винила именно его, но скандалов не устраивала, а, напротив, делала вид, что вообще его не замечает, уходила и приходила когда вздумается, не ставя его в известность. Пикассо открыл для себя простую истину: его дочь принадлежала матери точно так же, как стоящая в квартире мебель, как его тоскливые вечера, как упорядочивание времени, тайну которого его жена увезла с собой. Он ужинал, только если Жюльетта была дома, в результате похудел, что ему не понравилось — как будто он заболел. Как-то раз позвонила Элен. Жюльетта, закрывшись с трубкой у себя в комнате, долго с ней разговаривала, потом позвала Пикассо, и он услышал уравновешенный, тяжелый, отстраненный голос жены. Как будто, подумалось ему, ей удалось вознестись над грубостью мира, к которому он имел несчастье принадлежать. На всякий случай она продиктовала ему свой адрес и повесила трубку, вместо «целую» бросив сухое «до свидания». Таким тоном она прощалась с надоедливыми торговыми агентами, обрывавшими телефон в попытке впарить какие-нибудь двойные стекла. Звонить Алисе напрямую он не стал, боясь надоесть, но поинтересовался у Жюльетты, есть ли новости от Конков.
— Конечно, есть. У них все супер. Отдохнули просто блеск! — Дочь ухватилась за его вопрос как за предлог лишний раз подчеркнуть собственное недовольство от того, что лично она проторчала всю неделю в Париже. Потом добавила, что Алиса, как и каждый год, отличилась — ни разу не вышла на снег: — Сильна, ничего не скажешь! — Пикассо улыбнулся. — И вообще, она у них с приветом, — уже от порога вынесла приговор Жюльетта. — У меня такое впечатление, что она в этом мире по какому-то случайному недоразумению. — И закрыла дверь.