В поисках древних кладов (Полет сокола)

Индуна не выпускал девушку из объятий, его грудь вздымалась, по темной гладкой спине и жилистой шее блестящими ручейками стекал пот. Юба приникла к нему и крепко обняла обеими руками, прижавшись лицом к ямке между плечом и шеей. Долгое время никто из них не произносил ни слова.

— Ты мягкая и прекрасная, как первая ночь новой луны, — наконец прошептал Ганданг.

— А ты черный и сильный, как бык на празднике Чавала. — Она бессознательно воспользовалась сравнением, наиболее почетным для матабеле: это животное было символом благополучия и мужественности, а для праздника Чавала избирался лучший бык из королевских стад.

— Но ты будешь всего-навсего одной из многих жен. — Эта мысль ужаснула Робин.

— Да, — гордо признала Юба. — Самой первой из них, и другие будут почитать меня.

— Я заберу тебя с собой, научу многим вещам и покажу великие чудеса.

— Я уже видела величайшие из чудес.

— Ты всю жизнь будешь только вынашивать детей. Юба кивнула со счастливым видом:

— Если мне выпадет счастье, я принесу ему сотню сыновей.

— Мне будет не хватать тебя.

— Номуса, мать моя, я бы никогда не покинула тебя ни ради чего и ни ради кого, кроме этого человека.

— Он хочет вручить мне скот.

— Моя семья погибла, и ты стала мне матерью, — пояснила Юба. — А это плата за свадьбу.

— Я не могу принять плату, как будто ты рабыня.

— Тогда ты меня унизишь. Я из рода Занзи, и он говорит, что я самая красивая женщина в стране матабеле. Ты должна назначить лобола в сто голов скота.

Робин призвала индуну.

— Плата за свадьбу — сто голов скота, — сурово изрекла она.

— Ты продешевила, — надменно ответил Ганданг. — Она стоит во много раз больше.

— До моего возвращения будешь держать скот в своем краале. Бережно ухаживай за ним и следи, чтобы стадо приумножалось.

— Все будет, как ты скажешь, амекази, мать моя.

На этот раз Робин пришлось ответить на его улыбку—в ней больше не было насмешки, зубы индуны сверкали белизной, и он был, как и сказала Юба, воистину красив.

— Хорошенько заботься о ней, Ганданг.

Робин обняла молодую женщину, и слезы смешались у них на щеках. Однако Юба, уходя, ни разу не оглянулась. Она трусила за высокой стройной фигурой молодого воина, неся на голове свернутую циновку, и ее ягодицы под коротким бисерным передником весело подскакивали.

Мужчина и женщина достигли седловины перевала и в тот же миг скрылись из глаз.

Дорога Гиены привела Робин и ее небольшой отряд к горам, в туманные безлюдные долины, поросшие вереском и усеянные серыми камнями причудливых очертаний. Дорога вела к загонам для невольников, о которых рассказывала Юба, перекресткам, где белые и черные ведут отвратительный торг человеческими жизнями, где невольники сменяют деревянное ярмо на кандалы и цепи. Но сейчас частоколы были пусты, тростниковые крыши просели и обвисли неряшливыми лохмотьями, над лагерем витал мерзостный дух неволи да копошились в пустых постройках черви. Робин поднесла к баракам горящий факел — бесполезный жест, но ей стало легче.

За туманными горами дорога шла дальше, спускалась в темные ущелья и наконец вывела на низменную прибрежную полосу, где на них с хмурого облачного неба снова навалилась жара и причудливые баобабы вздымали к небу скрученные артритом ветви, как увечные паломники перед исцеляющей святыней.

Здесь, на прибрежных равнинах, их застали дожди. Переходя вброд реку, утонули и были унесены потоком три человека, еще четверо, включая одного из готтентотов, умерли от лихорадки, первый приступ болезни свалил и саму Робин. Трясясь от озноба, почти что потеряв рассудок, в лихорадочном бреду, она плелась по тропе, быстро зараставшей травой, скользя и спотыкаясь в грязи, проклиная малярийные миазмы, что поднимались из залитых водой болот и серебристыми призраками зависали над зелеными прогалинами среди стволов пинкнен — «лихорадочного дерева».

Лихорадка ослабила людей, все устали от тягот последнего перехода. Они знали, что находятся самое большее в дне пути от побережья, в глубине португальских владений, и, следовательно, под защитой христианского короля и цивилизованного правительства. Поэтому готтентотские часовые могли позволить себе задремать возле тлеющего сторожевого костра, сложенного из сырых дров. Там их и застигла смерть. Под острыми лезвиями ножей последний вскрик застрял у них в горле.

Робин грубо растолкали. В поясницу уперлось острое колено, ей закрутили руки за спину, на запястьях холодно лязгнули стальные наручники. Жестокая хватка ослабла, ее рывком поставили на ноги и выволокли из дырявой хижины, наспех сооруженной у обочины Дороги Гиены.

Накануне вечером доктор, истерзанная лихорадкой, смертельно устала и легла не раздеваясь, поэтому сейчас на ней были надеты истрепанная фланелевая рубашка и грязные молескиновые брюки. Она даже не сняла матерчатую кепку, прикрывавшую волосы, и в темноте нападавшие не поняли, что перед ними женщина.

Ее сковали легкой походной цепью вместе с носильщиками и готтентотами. Если бы у нее и оставались сомнения, к кому в плен они попали, то цепь недвусмысленно это доказывала. На заре она разглядела работорговцев: среди них были полукровки и черные, все были одеты в обноски европейской одежды, но вооружены современным оружием.

Мисс Баллантайн пересекла половину континента, чтобы встретить этих людей, но сейчас она дрожала от страха в лохмотьях, которые представляли собой спасительный маскарад. Робин содрогалась при мысли о том, что ее ждет, если они распознают в ней женщину, и проклинала себя за то, что наивно поверила, будто эти хищники не тронут ее и ее спутников только потому, что она белая и англичанка. Человеческая плоть, любого цвета и качества, была их привычной добычей. Убойный скот — вот кем она была сейчас. Скованное цепью существо, не имеющее никакой истинной ценности, кроме нескольких долларов на аукционных подмостках. Дочь Фуллера Баллантайна знала, что этим людям ничего не стоит поразвлечься с ней, а потом оставить у дороги с пулей в виске, если она вызовет хоть малейшее их недовольство. Она хранила молчание и беспрекословно повиновалась любому приказу и малейшему жесту своих врагов. Увязая в грязи, они шли на восток. Их заставили нести оставшиеся припасы и снаряжение — все это теперь стало добычей работорговцев.

До берега оказалось ближе, чем рассчитывала Робин, издалека доносился запах йода и соли, а ближе к концу ночи запахло древесным дымом и безошибочно узнаваемой вонью запертых в неволе людей. Наконец впереди замерцал огонек костра и замаячили наводящие ужас очертания загонов.

Рабовладельцы шли между темных, обмазанных глиной частоколов. Из-за них доносилась душераздирающая горестная песнь — потерявшие надежду пленники пели о земле, которой никогда больше не увидят.

Наконец они вышли на центральную площадь, окруженную загонами. На площадке, покрытой утоптанной глиной, стоял помост из грубо оструганных досок. Его назначение стало ясно с первого взгляда: одного из слуг Робин втащили по ступенькам и поставили посреди помоста, а в костры по периметру площади подбросили сухих дров. Те ярко вспыхнули, освещая сцену. Помост служил местом, где проводятся аукционы, и похоже было, что торги состоятся немедленно.

Аукционистом был чистокровный португалец, невысокий человечек с морщинистым загорелым лицом, похожий на злобного гнома. У него были вкрадчивая улыбка и немигающие змеиные глаза. Одевался он в ладно скроенные куртку и брюки, сапоги и пояс из тончайшей иберийской кожи украшали вычурный орнамент и тяжелые серебряные пряжки. За поясом он носил пару дорогих пистолетов, на маленькой сморщенной голове красовалась широкополая шляпа с плоским верхом — непременная принадлежность истинного португальского джентльмена.