В поисках Нигера

«Капитан Литтлтон жил здесь четыре года (за это время он сколотил достаточное состояние, чтобы выйти в отставку на родине), а теперь посылает свои суда, чтобы торговать на реке^[5],— продолжает Хаутон. — Коротко говоря, золото, слоновую кость, воск и рабов можно в любое время получить здесь в обмен на самые нестоящие предметы. И торговля, в коей прибыль будет больше восьмисот процентов, может идти в Фаттатенде без малейших затруднений. Вы можете здесь жить почти что даром: за десять фунтов в год можно было бы в изобилии снабжать семью курами, молоком, яйцами, маслом, медом, говядиной, рыбой и любой дичью… Ни в чем я не испытываю нужды, и мне хотелось бы только послать тебе то, что я здесь экономлю: этого было бы более чем довольно, чтобы поддержать семью дома».

Правда, не все шло гладко: в этом же письме, сразу после выражений восторга, Хаутон сообщает, что во время пожара, уничтожившего всю Медину, он лишился большей части своих товаров «Хорошо, что мы спасли хоть что-то, потому что пламя было таким, что всем пришлось бежать за стены города и спасаться в полях как королю, так и остальным», — добавляет он.

Но майор не утратил оптимизма. Рассказав жене о пожаре, он заканчивает письмо выражением совершенной уверенности в успехе: «Скоро я отправлюсь от сюда в Томбукту, куда надеюсь добраться за месяц Король пошлет со мной кого-нибудь из своих людей, потому что, повторяю, меня здесь очень обхаживают, имея в виду мое возвращение для устройства поселка в их стране, что всех их обогатит посредством торговли, — и, надеюсь, и меня тоже. Боюсь, что у меня больше не будет возможности написать тебе после своего отъезда, пока я не вернусь к реке; так что не пугайся, если мое молчание окажется долгим. Сейчас мне не грозит никакая опасность. Король заверяет меня, что с его людьми я смогу проделать путь в Томбукту с одной лишь палкой в руке, никто меня не обидит, — ведь, раз псе они направляют свои товары в Медину, все они друзья короля Вули…» Довольно скоро Хаутон убедился, что несколько переоценил королевское покровительство, но пока казалось, что опасаться особенно нечего. Оставалось только дождаться купца, в компании которого он собирался совершить свое путешествие в Томбукту.

К сожалению, беды Хаутона в Медине не ограничились гибелью имущества от пожара. Переводчик, которого майор нанял, неожиданно исчез и с ним исчезли верховая лошадь Хаутона и три из пяти его вьючных ослов. У кого-то из купцов, торговавших вдоль Гамбии, он купил ружье — теперь это ружье взорвалось у майора в руках, ранив его в плечо и в лицо. Но все-таки главной бедой путешественника было то, что он лишился товаров — своей опоры в сношениях с правителями, которых ему еще предстояло встретить, — а путь до Томбукту был очень неблизкий. И как бы хорошо ни относились к Хаутону в Медине, в конечном счете были правы те джентльмены, которые, составляя отчет Африканского общества за 1792 год (о гибели Хаутона еще не было известий), вставили в него меланхолическую фразу: «Потеря имущества и вытекающее из этого сокращение фонда его путевых расходов были злом, которое не могла исправить никакая любезность».

Дожидаясь своего предполагаемого спутника, Хаутон старательно собирал рассказы о странах, лежащих дальше на восток, о торговле с ними и, конечно, о Нигере. Он намеревался выйти к реке около Дженне и от того города спуститься до Томбукту. Именно «спуститься», потому что все, с кем ему приходилось говорить, в один голос утверждали совершенно обратное тому, что, основываясь на сочинении ал-Идриси, было принято думать в Европе. Если верить тем, с кем Хаутон разговаривал, получалось, что Нигер течет с запада на восток! Уже одно это было крупным географическим открытием. Особенно убедила майора в правдоподобности таких рассказов неожиданная встреча со старым знакомым — жителем Томбукту, которого майору приходилось видеть в Северной Африке.

6 мая 1791 года Хаутон докладывал Африканскому обществу: «Я получил наилучшие сведения о местностях, кои намерен посетить, от некоего шерифа, живущего в Томбукту; он, к счастью, меня знал в бытность мою британским консулом при императоре Марокко в 1772 году. Я обнаружил, что на реке, которую я направляюсь исследовать, у них имеются палубные суда с мачтами, на каковых они ведут торговлю восточнее Томбукту, направляясь к центру Африки. Я полагаю погрузиться на одно из них, идущее из Дженне в государстве Бамбара до Томбукту». И дальше в этом письме майор со слов все того же шерифа Мамаду сообщал: «Нигер… получает с запада несколько крупных притоков, прежде чем достигает местностей, соседних с Томбукту, где… он разделяется на два рукава, из коих меньший проходит непосредственно возле Томбукту, тогда как главное русло продолжается в сторону Хауса — очень крупного города, расположенного всего в немногих днях пути от Томбукту». Да, шериф более или менее верно обрисовал Хаутону картину течения Нигера: действительно, с запада (точнее — с юго-запада) в Нигер вливаются воды Бани, а перед Томбукту река разделяется не на два даже, а на множество рукавов, образуя то, что в современной научной литературе называется средней дельтой Нигера. Что же касается пути в «Хауса», то здесь либо познания шерифа были не очень твердыми, либо же оптимизм Хаутона толкнул его на некоторые преувеличения: по Нигеру от Томбукту до стран хауса, то есть до нынешней Северной Нигерии, добрая тысяча километров. И к тому же рассказы шерифа Мамаду утвердили майора в мысли, что Нигер, пройдя через «Хауса», в конечном счете соединяется с Нилом и впадает, таким образом, в Средиземное море — об этом Хаутон не преминул сообщить в Лондон руководителям Африканского общества.

Но время шло, а работорговец, с которым Хаутон договорился двигаться дальше, все не появлялся, и мл Лор начинал терять терпение. Поэтому, как только ни узнал о другом торговце невольниками, только что оказавшемся в Медине по пути в свою родную деревню на востоке страны, решение было принято. 8 мая 1791 года караван купца двинулся на северо-восток от того места, где до пожара, уничтожившего товары Хаутона, стояла столица Вули. То, что уцелело от имущества майора, поместилось на двух ослах, которых сбежавший переводчик все-таки ему оставил, а слуги работорговца предложили чужеземцу гнать его вьючных животных вместе со своими. Сам Хаутон шел пешком…

Па пятый день пути караван достиг необитаемой местности, которая считалась границей между Бонду и Нули. Хаутон полагал, что так далеко не заходил еще ни один европеец (в этом он ошибался: французские купцы поднимались по Сенегалу еще дальше на восток).

Двигались медленно: в этих местах вообще не приникли торопиться и совершенно не ценили время. Какая разница, неделей раньше или неделей позже доберешься до места! Да к тому же хозяин каравана останавливался почти в каждой деревеньке, чтобы поторговать. Но делать было нечего, ведь шли все же в нужном направлении. И в конце концов Хаутон увидел перед собой Фалеме — ту самую реку, за которой начиналась страна золота — Бамбук.

По пути майор старался не терять времени даром и усердно делал заметки о том, что видел. В его заметках никак не ощущается, чтобы Хаутон относился к африканцу как к существу низшего порядка. А ведь мы уже могли понять по его письму, что он не только не осуждал работорговлю, но, представься ему случай, — и сам бы с радостью за нее принялся. И в то же время майор с самым живым и сочувственным интересом описывает занятия жителей тех стран, через которые проходил, а в его сообщении о том, что здесь не воюют между собой (по религиозным мотивам) люди разных вероисповеданий, «а со взаимной терпимостью относятся и к взглядам, которые для себя не приемлют», сквозит настоящее уважение. Что поделаешь, это тоже XVIII век с его немного наивной откровенностью: ведь лишь после запрещения работорговли, когда контрабандный вывоз африканских невольников в Америку достиг высшей точки, защитникам этого позорного промысла потребовалось «теоретическое» его оправдание в виде идеи о превосходстве людей с кожей белого цвета над всеми остальными.

А пока Хаутон присматривался к людям, которые ему встречались, думал, сопоставлял. У него был ясный и практичный взгляд на вещи, поэтому он хорошо замечал все существенное. Вот он пишет, что здесь, в глубине материка, земледелие и пастушество — главные занятия жителей, так же как и на побережье. Но, говорит Хаутон, здешние люди достигли таких успехов в ремесле, что плавят железную руду и сами изготовляют железные орудия (надо сказать, что те плавильные печи, которые мог видеть майор по дороге на восток, ненамного отличались от еще существовавших в те годы в глухих углах Европы печей для производства кричного железа). Кроме того, у них очень распространено изготовление тканей из хлопка, и такие ткани — основной вид одежды, хотя ткут их очень долгим и трудоемким способом. И сейчас еще довольно часто можно увидеть в западноафриканских деревнях, как мужчина-ткач, сидящий за простой деревянной рамой, готовит узкое и очень длинное полотно; потом несколько таких полотен приходится сшивать, чтобы получить кусок ткани, по ширине пригодный для употребления. Хаутон отмечает, что именно из-за сложности и дороговизны изготовления местных тканей здесь, в верховьях Гамбии и Сенегала, денежной единицей служит уже не железная палочка, а кусок материи. Таких деталей он замечал множество, и мы сейчас можем лишь пожалеть, что письма, посланные майором в Лондон, в Африканское общество, так и не были опубликованы полностью, — тогда мы узнали бы еще немало интересного о его путевых впечатлениях.

Достигнув берегов Фалеме, Хаутон, сам того не предполагая, очутился в самом центре довольно бурных военно-политических событий, отличавших жизнь этой части Западного Судана в те годы. Ко времени, когда путешественник появился здесь, как раз закончился очередной этап расширения пределов государства Бонду на юг и юго-восток: правителю Бамбука пришлось уступить победоносным фульбе все свои владения по левому берегу Фалеме, и альмами Амади Исата перенес свою столицу на вновь приобретенные земли.

Теперь фульбе были хозяевами пути в глубинные районы. И Хаутон, наверно, не был бы Хаутоном (во всяком случае тем Хаутоном, какой известен нам по немногим сохранившимся о нем документам), если бы не «поспешил засвидетельствовать свое уважение победоносному государю», как сказано об этом в протоколах Африканского общества. Само собой разумеется, то свидетельство подкреплялось соответствующим подарком, — и вот здесь-то майор допустил ошибку.

«Дары», поднесенные альмами, были примерно такими же, как и те, что получили от путешественника правители Барры и Вули; оба они вполне удовлетворились размерами подношения. Но у фульбских правителей Бонду аппетиты были побольше — они росли по мере того, как увеличивались владения альмами. И то, что в первых двух столицах «приняли с удовольствием», как писал майор, в ставке Амади Исаты показалось оскорбительно ничтожным. Результаты не замедлили последовать: майора приняли очень холодно, в довольно пренебрежительной манере разрешили оставить подарок и категорически предупредили, чтобы ни под каким видом он не вздумал покидать пограничное селение, в котором остановился. К этому угрожающе добавили, что он-де еще услышит о государе. Долго ждать не пришлось: на следующее утро один из сыновей альмами и сопровождении сильного конвоя появился в доме, где жил Хаутон, и весьма сурово потребовал, чтобы ему показали все привезенные с побережья товары. Когда приказание было выполнено, принц отобрал то, что счел достойным своего внимания, и удалился, оставив майора в изрядном огорчении. Правда, кое-какие вещи гот успел спрятать, но более всего жалел о синем сюртуке, который предназначал для своего торжественного поезда в Томбукту. Сюртук, однако, вызвал интерес у юного принца, и Хаутону пришлось с ним расстаться. Но беда заключалась не столько в исчезновении сюртука, сколько в том, что и без того сильно истощившиеся запасы Хаутона еще больше сократились.