В поисках окончательного мужчины (сборник)

В больницу Ольга попала только на третий день, потому что никто о ней не спохватился. На автоответчике она не отметилась, мне не позвонила, ее «негры» думали, что она все еще в Париже или Варшаве… И нашел ее не кто иной, как Кулибин. У него еще оставались ключи, и пароль «охраны» он знал. В этот раз ему надо было забрать свои старые вещи, которые давно узлом лежали на антресолях. А тут случилось, что мужа сестры уволили, и он сколотил дачную шабашку. Старье для черной работы было ему самое то. Сестра сказала: «Забери у Ольги. Зачем ей дерьмо?» Конечно, была резонная мысль – Ольга могла поменять ключи. Но была и еще резонней – металлическую дверь ставили еще при нем, в его последний месяц. Ну кто ж начнет это неподъемное дело – менять сейфовый замок? А Ольги как раз дома нет, так ему сказала Манька. И она же подтвердила, что ключи не менялись.

– Так я схожу за узлом, – не то просил разрешения, не то ставил дочь в известность Кулибин.

Он и нашел Ольгу, и вызвал неотложку, и отвез в больницу, где его спросили: «Муж?» – «Муж», – ответил Кулибин.

Потом ему сказали просто и без всяких там экивоков: «Она умрет».

Кулибин всполошился, стал орать («Коновалы!», «Как вас земля держит!», «Я на вас в суд!» и прочее разное), что было выслушано совершенно равнодушно, а санитарка, торкнув его полным судном, сказала с чувством:

– Во дурак! Тебе же легче – говно не выносить. Она ж у тебя теперь полная кукла…

Но Кулибин замахнулся на нее так, что ему пригрозили милицией. Тогда прямо с ординаторского телефона Кулибин криком вызвал дочь, зятя. Позвонил еще какому-то Ефимычу, какому-то приятелю Женьке, еще и еще кому-то…В этот же день Ольгу перевезли в другую больницу, а на следующий день ей удалили опухоль в мозгу, вполне операбельную и доброкачественную. В предыдущей больнице действительно были коновалы.

Я узнала эту историю, когда из безнадежной Ольга стала вполне удовлетворительной. Я позвонила ей, потому что по всем расчетам она должна была вернуться, а трубку взял Кулибин. Он тяжело дышал, рассказывая мне все, так как одновременно мыл и чистил квартиру.

– Надо Олю забирать, каждый день ребятам ее больница влетает в копеечку, у нас (у нас?! – я это отметила мгновенно) деньги есть, но они на Олю. А зять оказался добрый парень!

Кулибин ворчал, что квартира запущена, краны текут, шпингалеты поотлетали…

– Все белье перекипятил, – сказал он. – Все-таки она придет после такой сложной хирургии.

Наверняка я поняла одно: Кулибин вернулся. Через три дня я позвонила снова. И снова мне ответил он.

– Сейчас я поднесу ей телефон, – сказал он мне.

– Привет с того света! – сказала мне Ольга, и хоть она хорохорилась, в ее голосе, внутреннем, подспудном, было столько боли, что я сразу подумала, что все много хуже. Что этот фокус с выписыванием из больницы тяжелобольных всем известен, что больница блюдет процент смертности, на голубом глазу выпихивая завтрашних покойников. – Приходи поокаем, – пригласила она.

Я позвонила Маньке.

– Да нет! – сказала она. – У нее все нормально! Спасибо папе, что он успел ее найти.

– Он там теперь живет? – спросила я.– Такие вот крышки-кастрюли, – засмеялась Манька. – Конечно, я ни за что не поручусь на будущее, но пока отец лучше мамы родной. А меня – уж точно. Я бы так не сумела. С моей матушкой какое же надо иметь терпение!

* * *

К вопросу о цветах или о том, как нам не впрок изобилие. Раньше мы все подчинялись сезону. И осенние хризантемы летом не могли возникнуть как на базаре, так и в нашей голове. Сейчас другое. В хозотсеках вагонов и самолетов нежно, лилейно, как невесты в гробу, лежат цветы из какого-нибудь Богом забытого Парагвая. Откуда знаю? Оттуда! В подъезде сдавали квартиру сиреневатому парагвайцу с ласковой улыбкой и коварными глазами. Он дарил детям и девушкам цветочную некондицию (лом, бой, слом или как это называется у цветов?), но потом дармовщинку перехватили бойкие старухи для кладбищенских букетов.

Мне нравится обилие цветов в городе. Мне только жаль, что я перестала понимать эту трогательную родственную зависимость возникновения бутона от нещедрости моего солнца и плохой погоды моей земли. Я забываю или не успеваю порадоваться моменту возникновения сирени (надо будет поменять цвет парагвайцу, сказать, что он фиолетовый, хотя, в сущности, это все равно). Изобилие перепутало времена года. Цветы летают, летают себе не в мой сезон разнообразнейшие красавцы, и я радуюсь и печалюсь одновременно, вместо того чтобы, согласно переменам жизни, покупать в любое время длинношеие розы и для них же разверзтые вазы.

Короче, я не знала, какие цветы любит Ольга. Боялась попасть впросак, принеся ей многозначительные ирисы или политически опороченные гвоздики.

Ромашки. Белые, но смелые. Не полевые, а из Голландии. Таким был мой выход из положения.

А могла бы сообразить, что на голове у нее белый бинт, что Кулибин отстирал белье до невозможной белизны, и лицо самой Ольги было бело-голубым.

Огромная белость, огромная белость, огромная белость одна на двоих. В общем, две дуры заревели.

И было о чем…

Ольга до копейки, до цента отдала деньги Маньке и ее мужу, хотя те и кричали, что им не к спеху. «Негры» за время ее болезни встали на свои ноги, и Ольга этому обрадовалась. «Ответственность за других – это уже не по мне». Однажды призналась, что держит неприкосновенной одну сумму прописью: на взятку в военкомат.

– Мало ли, что там у него может быть? Что мы знаем о французах, если о себе не знаем ничего.

– А Кулибина тогда куда? Об землю?

Она смотрела на меня странным таким взглядом, что я подумала: девушка оклемывается, девушка чистит амуницию, девушка услышала зов трубы.

– Не то, – засмеялась Ольга. – Просто сидит во мне тщеславие: откосить его мальчишку. На! – сказать ему. – Не все подонки в России. На!

«Ну-ну, – подумала я. – Ну-ну…»

Кулибин же внедрился окончательно и бесповоротно. Он даже успел перехватить и закрепить некоторых неустойчивых «негров», которых переписал из Ольгиной записной книжки в свою: «Не пропадать же делу». Ольга помогла ему устроиться ночным охранником в чистенький и вылизанный русско-чей-то офис. Он уходил через две ночи на третью. Отлично там высыпался. Однажды, неся Ольге детективы из английской жизни – другие ее душа не принимала, – я увидела в скверике возле их дома, как Кулибин ругался с женщиной. Мне пришлось резко свернуть, чтоб он меня не заметил, но я хорошо слышала, как он сказал:

– В конце концов, Вера! У тебя целые и руки, и ноги. А у нее из головы вынули почти пинг-понговый шарик. Даже звери в конце концов…Простой человек Кулибин всегда имел в голове простые звериные сравнения: «Я тебе не собака», «Я тебе не козел». Это меня окончательно успокоило – Кулибин оставался с Ольгой как бы надолго. Это чтобы не сказать окончательного слова «навсегда». Ибо как его скажешь после слов Ольги о деньгах «на откос».

У Ольги отросли волосы и встали ежиком. Сзади девочка девочкой. Но когда она поворачивалась, в глаза бросались стрельчатые, какие-то просто декоративные морщины, идущие от уголков глаз. Однажды я поймала себя на том, что хочу вытереть эти будто карандашные побеги, сделанные вчерне для будущего уже основательного грима, который и явит миру ту «окончательную» Ольгу, у которой сегодня «зябнет голова, и от этого синеет кончик носа».

Фу-ты ну-ты… Я на десять лет старше ее, но не обряжаю же себя в «окончательную» внешность. Наоборот! Купила гибкие бигуди, делаю локон трубочкой, а потом долго расчесываю до прямоты. Но не все сразу, господа, не все сразу… Может, еще и оставлю локон, а может, подарю бигуди соседке Оксане Срачице. Не помню, говорила я или нет, но муж ее, шофер, уехал на заработки в Германию. К ней ходит как домой мужик из кавказцев. Он мне нравится, воспитанный, носит, подпрыгивая, Оксаниных детей на плечах. Он здесь тоже на заработках. Дома в разбомбленном Гудермесе дети-воронята ходят в том, из чего выросли дети Оксаны. В свою очередь, на ее детях – какая интересная линия судеб! – европейские шмотки, но явно второй носки. Если вообразить себе такой наворот, что муж немецкой женщины, с детей которой одеваются мои маленькие соседи, из каких-то там неведомых душевных посылов вляпался в наши кавказские дела и столуется у жены нынешнего Оксаниного примака, то всех их вместе можно назвать всадниками апокалипсиса, и это будет почти понятно простому человеку. Конечно, неизвестно, станет ли он бояться больше апокалипсиса или, совсем наоборот, вдохновится такого рода переселением народов, но я небрежно кидаю эту в одночасье возникшую мысль. Вдруг прорастет?Тряхнула плечиком матушка-земля, мы и посыпались. А ведь матушка еще только плечиком тряхнула, Валдаем вздрогнула.

В сентябре, когда уже не чаяли, стало наконец жарко, и люди, абсолютно уверенные, что если чем нас Бог обидел, так это погодой, сразу стали предъявлять Ему же претензии в нервности Его указаний и распоряжений относительно нас: кидает то в жар, то в холод! Так вот в это дергающееся время Кулибин отвез Ольгу в Тарасовку. Сестра его отдала Ольге комнатку с терраской и отдельным ходом, которую всегда хорошо, выгодно сдавала, а тут: «Живи, дорогая, живи… Банька во дворе… Набирайся сил…»

Случайно я узнала, что все это не за так… Что все – за сына, уже разучившегося ходить по прямой, которого взяли в дело Манька и ее муж, отмыли парня, отпарили, сделали пару раз ему сифонную клизму, причем делал ее сам Ольгин зять, и не тогда, когда Витька (кулибинский племянник) напивался до смерти и уже ничего не понимал, еще в присутствии у него сознания и ясности ума. Зять Ольги всюду ходил с наконечником от клизмы и время от времени показывал его Витьке. Я тут подумала: не запатентовать ли мне метод на паях с Ольгиным зятем? Я бы красиво описала дешевизну открытия, ну а он… Мы бы продемонстрировали прямоходящего Витьку, чистенького и в «фирме», а на глаза его, в которых сидели тоска и страх клизмы, напялили бы очки а-ля Иван Демидов. Смех смехом, но благодаря этому Ольга сидела на терраске, выставив на позднее солнышко бледные ноги, макушка уже обросла и не мерзла, ей было пофигейно, а может, вместе с пинг-понговым шариком вредного тела вынули из ее головы мысли, едучие и побудительные, и завтрашний день ее как бы не беспокоил.Но Ольга все просчитала. Просто она сознательно дала себе выпасть в осадок. До зимы.

Так что мы не виделись долго. А тут еще и октябрь пришел как подарок, теплый, мягкий. Из тех октябрей, что расслабляют душу, давая ей совершенно беспочвенные иллюзии, что все еще будет в порядке и «все у нас получится»… Опасный по своей непредсказуемости месяц, потому что ничего нет страшнее следующих за ним ноябрьских исторических разочарований и чувства глубокого обмана. В общем, русского человека хорошая погода деморализует, непреходящая слякоть и гололед ему ближе по природе его пессимизма. А до момента, чтоб превратить холод в радость, как сделали, к примеру, финны и шведы, нам еще триста лет брести и все лесом…

Октябрь жался к ноге, лаская лицо и руки, и я даже звонить не стала: была убеждена – Ольга греется в своей Тарасовке.

Она позвонила сама и сказала, что уже две недели в Москве, чувствует себя вполне, в больнице ее оглядели и общупали, все нормально – тьфу! тьфу! – жизнь продолжается, «умереть на этот раз не обломилось».

Последние слова она сказала в тоне юмора, но я теперь гробовые шутки воспринимаю плохо: все могильно-покойницкое уже не было разговором «не про меня». Снаряды рвались считай что рядом.

Ольга прекрасно выглядела. Болезнь вытеснила то, что всегда в ней проглядывало, если не со второго взгляда, то с третьего – точно. Простоватость. Или, как бы сказала моя подруга, «предместьевость». Такая у нее взбухает альтернатива на «жлобскую речь». С одной стороны: «Ты чо, в натуре?» И в ответ: «Это, господа, предместье». Я расширила это понравившееся мне определение.

Так вот, из Ольги ушло предместье. Я сказала бы, что она стала интеллигентней, если б точно знала, что сие слово означает. Вернее, я знаю другое: оно не означает уже ничего. Слово-скорлупа, которому когда-то вдруг пришлось заменить слова истинные и вечные: порядочность, образованность, интеллект. И вот пришла другая пора, и затрещала скорлупка грецкого ореха, в котором ничего… Пус-то-та…

Ольга с ходу сказала, что не знает, как ей быть с Кулибиным.

Кулибин

С той минуты как он нашел полумертвую Ольгу, отвез в больницу, перевез в другую, еще до того, как ее положили на операционный стол, а он вернулся в квартиру, разделся до трусов и тут же уснул прямо в кресле, так вот, с той минуты как он стал просыпаться, еще не понимая, где он… его настигли запахи. Запахи этой семьи и этого дома. Еще не открыв глаза, Кулибин ощутил такую светлую радость, которая бывает только в младенчестве. Мы ее не помним, но, случается, она возвращается к нам касанием ли, словом, дуновением. И ты думаешь: «Господи! Вот оно… Бывает же… Счастье…»

Когда он открыл глаза и понял происхождение чуда – домой пришел, Кулибин сказал себе, что никогда больше он из «этого воздуха» не тронется. Он не мастак разворачивать судьбу к себе лицом, она у него все норовит сбежать и все к нему то задом, то боком, но тут… Тут он понял, что ему дан шанс покорить эту верткую гадину. Все, что делал Кулибин дальше, было подчинено одной цели – помириться с Ольгой, хотя разве они ссорились? Тут возникла неточность в самой постановке вопроса, а нужна была точность. Точность – это его возвращение. Любой ценой.

Оправдывает ли цель средства? Скажем прямо. Нет, нет и нет. Но в данном случае, случае Кулибина, все было да, да и да. Он ухаживал за Ольгой так, как ни одна мама не сумела бы это сделать, а уж Ольгина – тем более… Царство ей небесное. Он любил и жалел ее, впервые в жизни ощущая себя сильнее, надежнее… А потому и увереннее.

Тут интересно возвращение к вопросу, на который мы как-то отвечали: знал ли Кулибин об Ольгиных романах? Да, потому что надо быть идиотом, чтоб не учуять в женщине, своей, домашней, с которой спишь в одной кровати, дух чужака, который она приносит с собой. И Кулибин его чувствовал. Но было еще материалистическое образование, принятое с детства как абсолютная истина. Оно дух отрицало напрочь. Диамат требовал фактов. Так вот. Кулибин каждый раз чуял, что Ольга приходила от другого, но фактов у него не было. И это его устраивало. Поэтому, мало ли что покажется… Некоторым кажутся летающие тарелки, бабушки-покойницы в проемах дверей и прочая нематериалистическая дребедень, в которую только позволь себе вступить… И Кулибин не вступал.

Сейчас же он похвалил себя за это, оценил собственную давнюю предусмотрительность, поэтому ухаживать за бывшей женой ему было приятно, и ничто лишнее это не омрачало. Собственный же вираж в сторону Веры Николаевны казался ему в этот момент полной дурью. И он мыл, чистил свой, пахнущий, как ему надо, дом, он наполнял его своей любовью, он ждал возвращения Ольги, как ждет любовник молодой – и далее по тексту.

Потом была Тарасовка. Он сидел на приступочке у ног Ольги, которая жмурилась на солнце, гладил высокий свод ее стопы, и она принимала ласку как должную, как естественную от мужа.

– Был разговор.

– Что ты сказал своей подруге?

– Разве непонятно? – ответил он.

Но как и во всем, и в этой истории есть свои и восток, и запад, и прочие стороны, и даже некоторые промежуточные типа юго-запада. С Верой Николаевной все было не так-то просто.

Они ведь с ней только-только наладили быт, купили стиральную машину-автомат, исполнили мечту Веры Николаевны и повесили (сто лет про это она думала!) на окна деревянные ламбрекены, которые тут же повысили в статусе саму квартиру. Все шло у них хорошо. И Вера Николаевна была вполне женщина, без всяких там раздражающих привычек – посмаркивания перед сном, колупания в ногтях или западающей вглубь после сидения юбки.

Но случилось просыпание в доме, где он жил раньше, случились эти запахи… Получалось, что в жизни Кулибина Ольга рухнула очень кстати.

Поэтому на вопрос Ольги, что ей делать с Кулибиным, я закричала:

– Ты сошла с ума!

После чего мне и была рассказана ее парижская история, из которой мой мозг извлек только одно: Ольга уже там была глубоко больна, но ей опять повезло с мужчиной, который не обобрал, не бросил, не выкинул… А над травой подержал.

Я как всегда зациклилась на своем, а Ольга все говорила и говорила о парижском садовнике…

– Такого никогда не было…

– Предъявить список? – ответила я. – Или сама вспомнишь?

Это были не лучшие слова в моей жизни, я это поняла тут же, сразу, а вот Ольга как бы и не поняла. Вернее, не восприняла, не оскорбилась. Так и сидела, сосредоточенно и отсутствующе, а потом тупо повторила:

– Я не знаю, что делать с Кулибиным. Понимаешь? Он из меня ушел совсем…

Я представила, как она бродит «в себе», ища фантом, образ, формулу такого материального, такого мясистого Кулибина, который сопит и кашляет рядом. Но! Какая это, оказывается, малость – тело против пустоты.

Ну вот и я снова напоролась на это мистическое слово «пустота». Какое самоигральное оно оказалось, так захватнически заняло жаждущие новой пищи умы. А тот суп оказался тяжел для брюха. И пучит, и пучит, и пучит, и шар пустоты распирает тебя до момента взрыва.

Да пошли вы все к черту, умники пустоты!

Передо мной сидит женщина, она ничего не знает про это. Она ищет тело, плоть. Она хочет жить, ей нужен мужчина… Пожалуйста! Мир наполнен ими по самую кромку, и она руками на ощупь, глазами на взгляд, ушами на слух… мечется. А Кулибин возьми и встань на дороге, растопырив руки и ноги…

– Он тебя спас, – сказала я. И вдруг испугалась. Это мое свойство – пугаться собственных придумок. Вдруг она мне скажет: «А зачем?» И мне придется выстраивать цепь доказательств, что живая жизнь лучше мертвой смерти, но я все больше и больше разучаюсь говорить о том, во что верю не до конца. Просто я точно знаю, есть ситуации, когда уход лучше присутствия. Конечно, это не Ольгин случай, тоже мне драма – аннигиляция очередного любовника. Сколько их уже было – «никогда таких»!.. Уличение же – одно из мерзейших дел на земле. Хамское дитя…

В форточку влетела мелодия. Ольга напряглась, повернула голову к окну, пальцем отбивая ритм.

– Обожаю, – сказала она, когда музыка кончилась. – Не знаю что, но в душе возникает что-то такое… Обещание счастья?

– Это группа «Армия любовников». Ты бы видела их! Они мне своим видом просто напрочь перекрыли музыку. Раньше тоже нравилось.

– Такая жизнь. Или видеть. Или слышать. Вместе не получается. Зря ты мне сказала…

– Но ты же не видела их…

– Но ты же сказала…

– Забудь…

– Все! Теперь не забуду точно.

Мы засмеялись. Я была рада, что мы «ушли от Кулибина», мое ли дело – их отношения?

– Знаешь, – сказала Ольга. – Меня все-таки растравила эта музыка. И я теперь скажу главное. Я хочу посмотреть на его сына.Я тупая. Я не сообразила сразу, о чьем сыне идет речь. А когда сообразила, то стала еще тупее: ну зачем он ей нужен, чужой мальчик? Зачем?

Кулибин потихоньку прибирал к рукам разваливающийся Ольгин бизнес. Есть такой тип мужчин – они исключительно хороши в ремонте. Не творцы, не создатели – чинильщики. Кулибин наполнялся чувством глубокого удовлетворения, сам же смеялся над таким определением, и, если говорить совсем уж откровенно, был только один момент, который смущал его в тот период: отсутствие полной близости с Ольгой. И не то что Кулибину это было позарез, в свои пятьдесят с хвостиком он уже был не большой ходок по этому делу, и, чтоб тяготиться там плотью и маяться – нет, этого не было. Он как раз думал другое: вдруг это надо Ольге? Он вполне может без, а вдруг она не может? Тогда их отношения могут прекратиться в любой момент, если кто-то другой… И Кулибин оглядывался окрест, всматривался… Но горизонт был пуст… А тут случилось седьмое ноября, бывший праздник, ему позвонили товарищи, с которыми он без Ольги проводил эти дни. Он сказал, что жена нездорова, так что простите меня, дружбаны. Дружбаны отсохли тут же, но потом позвонила Вера Николаевна.

– Вера! Ну ты даешь! Ольга едва-едва ходит, а я побегу, да? Так, по-твоему?

Вера засмеялась и сказала, что все бы так едва ходили, видела она ее на улице. И вообще, он, Кулибин, не человек, а сволочь, так как предатель всего что ни есть на свете… Вера всхлипнула и положила трубку. Кулибину стало неловко и даже вспотели подмышки, но он взял себя в руки и сказал себе, дураку, что никаких претензий к нему у этой женщины быть не должно. Это благодаря ему она живет теперь в Москве. И ее не сквозит в электричках. Он дал ей все, что мог, но больше для нее у него ничего не осталось. Все, что было отмерено, именно для нее кончилось. Эта мысль о мере заняла Кулибина, и он сказал вечером Ольге осторожно так: думал, мол, и пришел к выводу, что чувство к ней, Ольге, у него без меры, он это понял на днях. Кулибин подошел к ней и обнял, а Ольга возьми и скажи:

– Я как раз о другом. Я тебе, конечно, благодарна и все такое, но, если бы ты вернулся к своей жене… – Она именно так и сказала! Именно так! И далее. Он облегчил бы ей, Ольге, жизнь своим уходом.

– Ты – моя жена, – сказал Кулибин, реагируя лишь на одно. Ремонтник, он чинил строение неправильных слов.

– Посмотри свой паспорт, – засмеялась Ольга.

– Да при чем тут это! – закричал Кулибин. Мир рушился, валился на голову, еще чуть, и треснет башка к чертовой матери. Женщина рядом чуть-чуть раздвоилась, даже слегка растроилась. Кулибин сжал ладонями виски, потому что понял: умереть на таких словах он не имеет права. Потому как это величайшая несправедливость, какую можно себе вообразить. И надо сказать, что так сильна была его обида, что она развернулась в Кулибине гневом, а гнев, как известно, энергия мощная, сердце колотилось, три Ольги соединились в одну, и этой одной он влепил такую оплеуху, что женщина закачалась и рухнула, но не тут-то было ей упасть. Кулибин же и подхватил ее, и уложил на диван, и принес холодное полотенце на щеку и еще одно – на грудь. Гнев не ушел, а отступил и колыхался черным телом, давая дорогу чувствам другого порядка. Когда же все примочки в первоначальном смысле этого слова были сделаны, гнев отпихнул суетящееся милосердие и стащил с Ольги шелковые французские штанишки, дабы она наконец поняла, кто он, зачем пришел и почему останется. Тут и навсегда.

– Ты сволочь! – кричала потом Ольга. – Я засажу тебя. Сейчас вызову милицию и заявлю об изнасиловании.– Первый раз, что ли? – смеялся удовлетворенный Кулибин. – С тобой только так и надо. Ну? Иди звони!