В поисках окончательного мужчины (сборник)

Ольга попросила Сэмэна поставить для нее кресло.

– Извини, – сказала она, – но я на этом фильме оттягиваюсь.

– Розумию, – ответил Сэмэн. – Хорошо тоди було житы. Можно було не робыть. И бабы были добри, за це дило не бралы гроши.

Так он сказал, украинец, укладываясь на матрац у Ольгиных ног.

…Уже шла музыка, уже они бежали – швед и русский, а эта сволочь внедрил в голову свою дурацкую мысль, и она червем вгрызалась в мозги, искала место, где поселиться окончательно.

Фильм был испорчен. Осталось ощущение тоски от ушедшей радости. Все раздражало, все! В каждом слове чувствовалась фальшь, все были не там и не теми.

– Фу! – сказала Ольга, резко вставая. – Вы мне испортили весь фильм.

– Я? – не понял Сэмэн. – А шо я такэ сказал?

– Да ладно вам, досматривайте, если хотите. А я пойду спать. Но скажу вам… Может, вы и не работали, а я так всю жизнь не разгибалась.

– Лягайте со мной, – добродушно сказал Сэмэн. – Я буду вас прикрывать своим тилом, а на мэни буде аж два одеяла.

Ольга засмеялась и как бы в шутку толкнула его ногой. Он ее поймал, ногу. Жесткие пальцы стали мять ей стопу, а она глупо стояла цаплей. Вырвавшись, она сказала… Господи, какую чепуху она сказала! Она сказала, что она «женщина дорогая… И вообще не по этому делу…».

– Якщо вы, – сказал украинец, – не по цему дилу, то звидкиля вы знаете, шо вы дорога? Це вам тильки кажется, це вы носытэ таку мысль…

– Дешевая, что ли? – засмеялась Ольга. – Ну и хам же вы!

– Чого ж дэшэва? – ответил Сэмэн. – Вы женщина бесплатна. Вы тикы за лябовь.

Слово было исковеркано самым стыдным образом. Слово было изнасиловано изувером, и Ольга вдруг поняла, что никогда больше не сможет его услышать так, как раньше, что это наглое, с раскрытой пастью «я» уже встало впереди всей азбуки и корячится, и крючится, находясь в Радости Первого Лица и насильника тоже.

Она ушла и закрыла за собой дверь. Лежать на полу было неудобно, тянуло и холодом, что было скверно: Ольга всегда боялась сквозняков. «Надо встать и найти раскладушку. А где искать, если вся кухня и коридор забиты? Пойду поищу, чем закрыть щель на полу». Ольга встала и в темноте пошла в кухню. Украинец тоже лежал съежившись. Здесь по полу тянуло еще сильнее.

– По полу дует, – сказала Ольга.

– Чи нэ знаю? – ответил Сэмэн. – Я за вашего мужика ховався. Вин тилом широкий, як китайська стина.

– Так давайте закроем щель, возьмем побольше одеял. Не могли сообразить.

– Так одияла ж с самогу поду…

– А раскладушка?

– Не знайшлы… Шукалы…

В квартире, где идет ремонт, деться было некуда. Можно, конечно, было уехать к Маньке, но, во-первых, ночь, во-вторых, как она оставит квартиру на эту сволочь?

Она сидела на матраце, поджав ноги. Дуло нестерпимо. Тогда она внесла кресло в спальню и села в него прямо с ногами. Сразу сомлела спина: кресла у нее были неудобные, неласковые… Надо давно было их сменить, но тот самый случай, когда жалко выкинуть по уважительной причине: уж больно хорош был на них густобутылочный велюр. В нем был весь смысл.

В дверь резко позвонили, а это не могло означать ничего хорошего. Ночной звонок – это всегда несчастье или в лучшем случае неприятность.

– Кто там? – закричала Ольга, выскакивая в прихожую.

– Вы меня заливаете! – услышала она в ответ и тут же возблагодарила судьбу, что изо всех бед она послала ей меньшую. Конечно, этот чертов сосед снизу, господин с маленькой и злобной собачкой, будет третировать ее месяца три, но это все просто цветочки по сравнению с тем, чем мгновенно пугает ночной звонок: Манька, зять, Кулибин… О Кулибине она, даже успокоившись, думала дольше всего: уезжал такой синеобразный.

В ванной Ольга мгновенно нашла ту самую воду на полу, которая достала соседа. Она так строго всегда следит за подлостью смесителя и родственных ему труб, а тут ремонт, мигрирующие малороссы… Потеряла женщина бдительность. Она взялась за тряпку, но у нее ее перехватил Сэмэн.

– Я всэ зроблю. Я вже бачив ваш кран. Завтра починю…

– Я так за этим смотрю, чтоб не иметь неприятностей… – оправдывалась Ольга.

Потом они в четыре руки конопатили щели на полу под дверью, потом двигали матрац, потом она споткнулась о его угол, возвращаясь из ванной, и он подхватил ее.

Дальше было ассорти из слов, не имеющих смысла, и слабость от полной сдачи. Не на милость победителя, нет, а от охватившей ее апатии. «Ты дурак, украинец, – думала она, засыпая. – Даже не за лябовь . Вот оказывается за что… За так…»

Все время хотелось ударить побольнее. Уязвить. Унизить. Очень продуктивная среда для совместного проживания в процессе ремонта.

– Скажи, – спросила она его. Узенький серпик луны подрагивал и зяб в рваных, ополоумевших от бега облаках. Откуда он, небесный, мог знать, что должен был стать тем самым серпом, что по яйцам? – Скажи, почему именно вашего брата, украинца, так много было в полицаях? Так много среди сверхсрочников? Что это у вас за призвание?

Он напрягся рядом, но молчал.

– Вы холопы. Прислужники. Вас немцы ставили у печей… Именно вас…

– Я б и зараз встав, колы б тэбэ туды повэлы… – тихо ответил Сэмэн.

– Исчерпывающе, – засмеялась Ольга.

– У москалив од вику така гра. Щитать катов у другых народив. Своих бы перепысалы. Бумагы не хватэ.

– Что значит – считать катов?

– Кат – це палач. Ничего ты, баба, нэ знаешь. Ты, баба, дура… Ты вэлыка дура, баба… Спы мовчкы…

– Ты со всеми хозяйками спишь, когда делаешь ремонт? – спросила она его как-то.

– Як повезэ, – засмеялся Сэмэн.

– Со мной, значит, повезло?

– Ты мэни нравишься, – серьезно ответил он. – Я бы на тоби женився.

– Мне благодарить? – засмеялась Ольга.

Почему-то стало приятно. Ненужный человек сказал ненужные слова, а на душе потеплело. А то хотел в печь! Но и она тоже… Хороша… Каждый народ наполовину черен . Ни больше… Ни меньше…

Она никогда не спрашивала его о семье. Теперь спросила. Он разведен. Остался хлопчик. У бывшей жены от родителей есть все: и дом в Полтаве, и машина, и садовый участок.

– Мужиков у ней как алмазив в каменных пещерах. Вона у менэ выдная, ноги выше головы. Чого разошлись? От цего…

Ольга почувствовала жаркую черноту чужой трагедии, ей захотелось сказать что-нибудь в утешение. Но вылезла банальность про время, это кругом несчастное понятие, на которое и без нее свалено столько всего.

– Извини, что сказала глупость. Но так трудно бывает удержаться.

– Це правда. Про врэмя, – сказал Сэмэн. – Врэмя можно подэлыты на всих людей, тоди получается маленькая цифирка, и тоди мы як бы ничего… А колы помножить… Время на людей – тоди так число, що пид ним хряснешь. Зараз такэ. Помножено на усих зразу.

«Это что-то очень специфически украинское, – подумала Ольга. – Что делить? Что множить?»Но, видимо, Сэмэн и появился в ее жизни, чтоб портить слова и прикладывать к жизни глупую арифметику.

Потом приехал Кулибин. Ольга отругала его за кран и сквозняки, он удивился, что второй рабочий так и не был нанят, но спальня уже была сделана, в ней только оглушительно воняло краской, и Ольга подумала: «Сейчас он спросит, как я тут спала».

Но Кулибин ничего не спросил, а стал звонить Маньке, выспрашивал, какие у нее анализы, кричал, что надо повышать гемоглобин. Ольга была смущена и обескуражена такой степенью заботы. Она сама только спрашивала дочь: «Все нормально?» «Нормально», но чтоб узнавать цифры! Потом Кулибин сказал: всем из квартиры надо уйти, чтоб хорошо проветрилось, иначе «сдохнем, как тараканы». Стали собираться кто куда, а Кулибин возьми и скажи:

– Да! Совсем забыл. Такая история. Художник твой повесился.

– Какой художник? – не поняла Ольга.

– Тарасовский. А картины свои гениальные принес тебе. Сказал, что не знает твоего имени и отчества, чтоб составить завещание, поэтому наследство привез в детской коляске. Я посмотрел, по-моему, это халтура в чистом виде… Но прибежала его сестра, чтоб все забрать. Мы не отдали. Он же сам привез!

– Господи! Да отдайте! – закричала Ольга. – Я с ним всего ничего, раз поговорила и помогла отнести мольберт. Отдайте, и думать нечего.

– А если он гений? – спросил Кулибин.

– Тем более отдайте! – крикнула Ольга.

– Ну-ну, – сказал Кулибин. – Ну-ну… Твои дела.

– Какая свинья! Ты видишь, какая свинья? – Это она спрашивала меня, когда пришла в тот же день на время «проветривания».

«Свиньей» она называла Кулибина, сто раз передразнивая это его «ну-ну»…

Я же думала, что Кулибин уже обо всем этом забыл напрочь, а именно Ольга побежит искать «кого-нибудь умного», чтоб глазом посмотрел на картинки, что это ее «Отдайте!» абсолютно недозрелая эмоция, под ней сейчас барахтаются чувства сильные и страстные, и я противно так сказала, что да, конечно, надо отдать, кто она ему, но посоветовать родственникам оценить все, мало ли…

– Это уже их проблемы, – ответила Ольга. Я ей не поверила.

– Сама поеду и отдам.

Она позвонила домой, трубку взял украинец.

– Скажи мужу, что я поехала в Тарасовку.

Видимо, он ей что-то сказал. Она вытаращила на меня глаза.

– При чем тут ты?

– …

– В школе все рисовали…

– …

– Ну как хочешь… Встречаемся у расписания.

– Мой маляр – любитель искусств, – сказала она. – Хочет глянуть…

– Зачем же первому встречному? – спросила я.

– Знала бы ты…

Она рассказала, что жила с ним это время как старая жена со старым мужем… «Лет сорок вместе». И еще она мне сказала, что «любовь» теперь пишется «лябовь».

– Не знала? – сказала она. – Так знай.

«Дура, – подумала я, – какая она все-таки дура».

Но подумала и о том, что у слова есть энергетика разрушения. Тогда его лучше не употреблять, лучше совсем забыть.

Лябовь…

Лябо…

Ля…

Я тоже запомнила это слово навсегда. Потом даже решила, что ничего в нем страшного нет. В какой-нибудь русской губернии вполне могут так говорить. Вообразила себе деревню-брошенку. Так легко, радостно побежало по ней слово. Ах эта неприкосновенность, это целомудрие речи, уже порушенное, и иногда столь замечательно точно. Тут слышу: «Он такой цепур голдовый». Переспросила: «Это кто?» – «Ну этот, что пальцы веером!» – «А! Как вы сказали?» – «Цепур голдовый. Да понятно же, понятно!.. Золотая цепь на шее там или еще где». – «На дубе том…» – добавила я. – «Ну, это уже грубость… Люди могут обидеться».Я уже ляблю лябовь… Из далекой, придуманной мною деревеньки мне беззубо улыбаются бабки. «Ишо не то говорим, милка, ишо не то…»

Слово заслонило факты жизни. А они были таковы, что Ольга ехала с Сэмэном в Тарасовку.

Он сказал ей, что душой млеет в подмосковном лесу. Что он в нем как в материнской утробе.

Тепло, нежно, влажно.

– Поэт ты наш, – засмеялась Ольга. – Я же про себя знаю другое. Я дитя бетона и асфальта. В лесу мне холодно, в степи мне жарко… Моря я боюсь… Горы меня подавляют… Мне нужна горячая вода с напором, теплый сортир, огонек газа в любую минуту. Телефон, телевизор…

Но Сэмэн ее не слушал, он смотрел в окно, а она только-только приготовилась сказать ему, что так же страстно, как лес, он любит грошики, но именно в лесу они как бы и без надобности. Ежики и елки – все бесплатные… Но смолчала. Как сказал этот щедрый на наследство Иван Дроздов? Мы не те, какие есть на самом деле. В нас во всех к чертовой матери перепутаны сущности…

«Ничего лично во мне не перепутано, – сказала себе Ольга. – Я проживаю свою собственную жизнь».

Тогда почему ей так тоскливо и хочется выпрыгнуть из электрички? А Сэмэн, наоборот, продолжает млеть, хотя чего млеть-то? Кругом грязь и спятивший с ума дачник, рубящий лес налево и направо…

Приближалась Тарасовка.

Когда они подходили к дому, сестра Ивана Дроздова вывозила со двора груженую коляску под конвоем милиционера.

Увидев Ольгу, она благим матом стала на нее орать, и никому бы мало не показалось. «Проститутка» и «спекулянтка» – это были самые деликатные слова ее речи. Слова Ольги о том, что она приехала, чтоб все вернуть, просто нельзя было услышать.

– Вы! Полицай! – закричал Сэмэн милиционеру. – Остановьте бабу!

Теперь пришлось отвечать за полицая. И не было другого способа, как бежать в дом, где сестра Кулибина прикладывала к лицу мокрое полотенце. Она с ненавистью посмотрела на Ольгу и сказала, что всю жизнь жила с соседями в ладу, а теперь вот такой скандал…

– Не надо брать чужого, – зло ответила Ольга.

– Это же ты! Ты! – кричала сестра. – Он тебе привез свою мазню, я для тебя ее держала.

– Я же и виновата, – возмутилась Ольга, уходя со двора.

– Як казала моя бабуня, – засмеялся Сэмэн. – И на нашей вулици собака насэрэ.

Но на станцию он идти отказался, сказал, что раз приехал – то приехал. Он сходит к этой тетке. «Глянуть надо…»

Алексей

Электрички в тот час отменялись одна за другой. Ольга замерзла, а когда поезд все-таки подошел, он был забит так, что она испугалась – не втиснется. Но ее хорошо примяли сзади, и она все-таки попала в тамбур, остропахнущий и горячий. Закружилась голова, и она подумала: «Не страшно. Тут я не упаду». Какое-то время ей даже показалось, что все-таки она теряла сознание, и в таком состоянии она была протащена в вагон, там, прижатая к стенке, она сумела даже ухватить глоток ветра из окна. В Мытищах ей повезло сесть, и она, уже сев, снова как бы потеряла сознание, но тоже страшно не было… Там, в сумерках мысли, она даже поговорила с Иваном Дроздовым, сказала ему, что о нем думает, надо же сообразить привезти ей картины, кто он ей, кто она ему? Он ей что-то объяснял, но в гаме людей она плохо его понимала и стеснялась, что его дурь (а что умного он может сказать?) могут слышать посторонние и будут удивляться, что такая вполне приличная дама, а имеет отношение к идиоту. Поэтому Ольга смущенно улыбалась налево и направо, показывая этим, что она отдает полный отчет в том, кто такой Иван Дроздов и где ему место.

В медпункте ей сунули в нос нашатырный спирт, голова стала ясной и легкой, было некоторое недоумение, как она сюда попала, но сразу все выяснилось: ее привел мужчина – вот он! – и она не первая сегодня, большой сбой в расписании и все такое.

Мужчина спросил, куда ей ехать.

– Посадите меня в такси, – сказала она и стала искать сумочку, но ее не было.

– У вас с собой ничего не было, – сказал мужчина. Но она-то знала, что с ней была кожаная сумка с деньгами и ключами и с другой разной дребеденью. Ее втолкнули в тамбур, и она держала сумку буквально на груди.

– Поверьте, – сказал мужчина, – я внимательно посмотрел вокруг вас. Попутчики сказали, что вы сели ни с чем.

– Я вам верю. Тогда дайте мне телефонный жетон.

Кулибина не было. Значит, квартира все еще проветривается. Позвонила Маньке – занято.

– Поедемте ко мне, я тут рядом, – решительно сказал мужчина. – От меня дозвонитесь, и за вами приедут.

Они сели на трамвай и через десять минут были на Переяславке, а через двадцать – она уже сидела в кресле довольно обшарпанной однокомнатки и ее поили чаем. Она уже знала, что хозяина зовут Алексей, что он снимает эту квартиру, потому что развелся с женой. Его нынешняя женщина – очень занятой человек, встречаются не часто, а когда встречаются – не до интерьеров, было бы место.

– Не рассказывайте лишнего, – сказала Ольга, – вдруг я ненароком знаю мужа вашей женщины.

– У нее нет мужа, – сказал Алексей.

– Как замечательно, – засмеялась Ольга, – такое везение! Скажите, я что, была не в себе?

– Да нет, вы даже встали, хотели идти, но затормозили у дверей, я вам помог перешагнуть и увидел, что вам нехорошо.

…Она вдруг четко вспомнила то свое состояние перед щелью между электричкой и платформой: ей ее не перешагнуть. Было не просто предчувствие падения, было само падение, иначе как бы она знала шершавость бетонной плиты, жар колес, разверзость земли, узость щели, которая по мере падения в нее пахла все время по-разному, и где-то глубоко-глубоко был сладкопряный запах молозива: Господи, она сто лет уже забыла это слово, а тут оно вернулось. Но в этот момент ее дернули за руку, и она переступила.

– Да, у меня было странное ощущение, – сказала Ольга. – Это я помню.

Она долго звонила. У дочери по-прежнему было занято. И дома никого. Была зла невероятно на всех. Хотя, как выяснилось потом, история была проста и забубенна. На телефонной линии, что к Маньке, случилась какая-то поруха.

Изгнавший всех из квартиры Кулибин забыл свои ключи дома. У Сэмэна ключей не было. Случилась эдакая забавная всеобщая потерянность.

То, что она осталась ночевать у первого попавшегося, то, что ее мозг оказался ленив и не придумал других вариантов, а даже как бы обрадовался возможности не думать, станет вопросом завтра. На тот же момент существование нигде было самое то.

«Знаешь, – скажет мне потом Ольга, – я поняла бомжей. Поняла неразборчивость их жизни. Тут, так тут… Не тут, так там… Без разницы. Когда не надо выбирать, снимается почти вся тревога… Свобода выбора? Не морочь мне голову. Это изыск! Это рюшик! И головная боль… Счастье не в выборе. В его отсутствии».Боже! Как я на нее кричала своим сохнущим от нервности горлом, как я ее уличала! А она хотела от меня сочувствия. Ничего больше.

Кулибин же, несколько раз выходивший к автомату, решил, что Ольга у кого-то из знакомых, а может, вообще осталась в Тарасовке. Он подумал, что, не дозвонившись до Маньки, она сообразит позвонить в службу ремонта и успокоится. Ольга же решила, что Кулибин трясется над беременной дочерью и ему неохота возвращаться в дух ремонта. Конечно, был Сэмэн, который вернется… Ну так пойдет куда-нибудь, жил же он где-то до них…

– Утро вечера мудренее, – сказал Алексей. – Выспитесь, и все объяснится простыми причинами.

Он лег на раскладушке в кухне, себе Ольга не разрешила раскладывать диван: «Зачем мне одной? И так замечательно».

Вечером Алексей долго по телефону разговаривал со своей женщиной, но об Ольге не сказал ни слова.

«Интересно, что бы он делал, если бы она решила к нему прийти?»

Но, видимо, Алексею это и в голову не могло влететь, раз он сразу предложил ей остаться.

Лежа в чужом доме, на чужой простыне, Ольга думала, что двадцать лет тому назад такое было невозможно просто по определению. Десять лет тому назад – она бы сто раз подумала. Последнее время с ней только так и случается. Даже если свои простыни, то мужчины на них совсем чужие.

«Я свободна от общественного мнения, – думала о себе Ольга. – Из меня вырезали орган, который отвечал за это». И она зависла над этой оставшейся в ней пустотой (сгинь, проклятая!), в которой когда-то кишмя кишел страх, страх зависимости от отношения к ней не просто чужих, а чуждых ей людей. Все детство, вся молодость были прошиты этими нитками. Ибо нет ничего более ядовитого и злобного, чем то, что «люди скажут». Ведь никогда не скажут хорошо, а плохое нанизают, как монисто, длинное такое монисто, которое много раз можно обмотать вокруг шеи до состояния полного удушения. Сейчас она не то что разорвала его, сейчас она близко не допустит к себе эти дрожащие, скрюченные, злобные пальцы людей… Ольга повернулась на бок, скрипя чужим диваном. «Вот вам…» «Вот вам…»

Потом она провалилась в тяжелый сон, а когда проснулась, была чернющая ночь и все уже выглядело совсем иначе. Почему все время занято у дочери? Почему Кулибин не вернулся домой? Почему она как дура поплелась за этим громко спящим в кухне мужчиной, почему легла на этот обшарпанный диван, до какого маразма можно дойти, если потерять над собой волю…

Она тихо оделась и тихо вышла, на улице была ночь, машин не было. Она выскочила навстречу первой попавшейся, но та объехала ее, как объехала бы лежащую собаку или камень. А вторая даже набрала скорость, чтоб проскочить мимо и не увидеть лица человека с протянутой рукой. Третья, правда, проезжала тихо, и ее как раз рассмотрели внимательно и, уже рассмотрев, припустили дальше.

– Вас тут никто не возьмет. – Оказывается, он вышел за ней и наблюдал. Алексей.

– Им что, не нужны деньги? – возмутилась Ольга.

– Но у вас же их нет, – засмеялся Алексей.

– Но я ведь не сирота казанская! – кричала Ольга. – Я с ума схожу, не случилось ли чего у дочери…

– Сходите с ума в доме, – сказал Алексей.

– Нет, я уеду, – кричала она. – Если вы такой чуткий, дайте мне деньги. Я верну вам сегодня же.

Он протянул ей деньги. Она подошла к фонарю посмотреть сколько. Он дал ей бумажку в пятьдесят тысяч.

«За такие деньги меня никакой дурак не повезет к Маньке! Он, что, этого не понимает?»

– Спасибо, – сказала она. Нельзя же сказать ему, что такая сумма вообще несчитова. Что он за человек такой, что не понимает: ночью машины ездят за другие деньги! Они нюхом чувствуют слабую платежность стоящей на дороге женщины, вот и проскакивают мимо.

Пришлось возвращаться в дом. Ольга видела раздражение мужчины и то, как он сунул деньги в карман, а потом ушел в кухню и, судя по звукам, рухнул на раскладушку одетый, она же присела на краешек дивана, как будто сейчас встанет и уйдет, а было всего ничего: половина четвертого.

Мысли клубились гадкие. Без всякой прежней победительности над людским судом. Наоборот, сейчас она доподлинно знала: этот суд сильнее ее многократно. Он – в тех машинах, что, оглядев ее, проехали, не взяли. В этом ее ночном хозяине, который, конечно, проявил чуткость, выскочив за ней в ночь, и предложил свои, видимо, последние… Сейчас же он ее ненавидел, потому что она разбила ему сон, она это чувствовала на расстоянии. Спокойный, он дышал громко и широко, злой, он как бы и не дышал вовсе, как бы затаился. Ах вот в чем саморазоблачительность всех тихонь мира! Всякий «звучащий» человек чует эту стойку к прыжку в молчащем, смиренном человеке. Это подлая порода затаившихся… Вот и этот, в кухне… К горлу подступила ненависть.

Она вошла к нему и села в его ногах.

– У нас нет другого способа перестать ненавидеть друг друга, – сказала она.

– А за что вы меня ненавидите? – спросил Алексей.

– Не важно, – сказала она. – Не надо ничего уточнять.Потом она уснула с хорошей победительной мыслью, потому что мужчина в кухне спал уже громко.