В поисках П. Д. Успенского. Гений в тени Гурджиева

[Я] вошел в волны, вместе с ними с ревом побежал на пароход. И в этот момент стал всем. Волны – это был я. Фиолетовые горы вдали – это был я. Ветер – это был я. Тучи, бежавшие с севера, дождь – это был я. Огромный пароход, качавшийся и неуклонно стремившийся вперед, – это был я. Я ощутил это огромное тяжелое железное тело, мое тело, все его движения, колебания, качания и дрожь, огонь, напряжение пара и машину внутри меня, беспощадный неуклонный винт, с каждым ударом гнавший и гнавший меня вперед; ни на секунду не отпуская меня, следивший за каждым моим движением руль. Все это был я. И дежурный на мостике был я. И два матроса… и черный дым, валивший из трубы… все.

Это было мгновение необыкновенной свободы, радости и расширения. Секунда – и очарование исчезло [62] .

62

Ouspensky P. D. Tertium Organum. N. Y.: Alfred Knopf, 1981. С. 258.

Однако Успенский знал, что для глубокого понимания космического сознания нужно больше, чем короткое мгновение. Он был знаком с разными методами изменения сознания – йогическое дыхание, например, или пост и разные физические упражнения. Но для человека, жаждущего найти чудесное, все эти методы казались слишком медленными и долгими. Успенский торопился; к тому же он был очень современным мистиком, готовым пробовать новые способы вступления в неизвестное, такие как закись азота и, если можно опираться на внутренние свидетельства, гашиш. Вооруженный этими двумя средствами, в течение по меньшей мере года Успенский систематически пытался вызвать у себя высшие состояния сознания [63] .

63

Работая журналистом во времена экспериментов и радикального поведения, Успенский наверняка знал – или, как минимум, слышал – о людях, которые использовали наркотики для иных целей, кроме метафизических. В «Странной жизни Ивана Осокина», например, он описывает, как один персонаж готовит себе бокал абсента. Кокаин, морфий и другие вещества были популярны в «демонической» среде тех дней. Валерий Брюсов, вождь русского оккультного декаданса, несколько раз попадал в больницу из-за зависимости от морфия. Насколько нам известно, любимым наркотиком Успенского был алкоголь (водка, желательно с соленым огурчиком), и он не развил иных зависимостей до поздних лет жизни. Эксперименты с наркотиками, как и исследование снов, проводились в научном духе.

Перемены произошли быстрее, чем он ожидал. Практически немедленно он столкнулся с проблемой: неизвестное, как оказалось, действительно неизвестно. «Новое состояние сознания давало одновременно столько нового и неожиданного, и эти новые и неожиданные переживания накатывали на меня и пролетали мимо так быстро, что я не мог найти слов, не мог найти речевых форм, не мог найти концепций, которые позволили бы мне вспомнить, что происходило… и тем более передать это кому-то другому» [64] .

64

Ouspensky P. D. A New Model of the Universe. С. 277.

Описание Успенского – это, пожалуй, одно из самых четких среди существующих описаний абсолютно «иной» формы сознания. Один из первых признаков того, что он приблизился к «запредельному», – странное ощущение двойственности, как будто его сознание разделилось надвое. Затем он оказался в совершенно новом мире. Ничто, как он осознавал, не могло подготовить его к этому перемещению во что-то иное. Он скоро увидел, что ничто из прочитанного об астральном плане, мире духов или высших сферах не помогает ему в этой совершенно иной реальности, центральной характеристикой которой было единство. В этом новом мире не было ничего отдельного. Все было связано. Для того чтобы описать свои первые впечатления от любой его части, Успенский был вынужден описывать все одновременно. Во время одного из опытов с наркотиками, где его сопровождал друг, Успенский начал описывать некоторые свои ощущения. Но само действие говорения вызывало так много ассоциаций и размышлений, что продолжать оказалось невозможно. «Между первым и вторым словами моего предложения мне в голову приходило и уходило такое огромное количество идей, что два слова оказывались разделены настолько сильно, что становилось невозможно найти между ними какую-нибудь связь» [65] .

65

Там же. С. 280.

Успенский вскоре увидел, что мир, в который он вошел, полностью пронизан математическими связями. В нем обычные для нас различия между субъективным и объективным, внутренним и внешним выворачивались наизнанку. Внешний мир твердых материальных предметов становился нереальным, а внутренний мир мыслей, чувств и ощущений обретал временами ошеломляющее присутствие. Оставаясь до определенного уровня «под влиянием теософской литературы», Успенский понял, что вошел в арупа, – это санскритское название для бесформенного ментального мира. Здесь присутствовало невидимое, а видимый мир повседневной реальности был не более чем символом «высшего» невидимого мира. Успенскому явился образ гигантского лотоса, лепестки которого постоянно разворачивались, и он осознал, что это иероглиф [66] слова. Свет, движение, цвет, музыка, эмоции, знание, интеллект и чувство непрекращающегося роста текли из центра этой фантастической мандалы, и голос – как в его экспериментах со сновидениями – сказал ему, что это образ индуистского бога Брахмы. Но на грани вступления в абсолют Успенский ощутил опасность. Перед ним тянулась бесконечность. Она пугала и завораживала. Что, если он войдет в нее – и никогда не вернется? «Присутствие» предупреждало его об опасности и советовало отступить.

66

Судя по описанию других опытов с наркотиками, использование Успенским понятия «иероглиф» указывает на то, что помимо веселящего газа он с большой вероятностью использовал гашиш. В своем эссе «Психология гашиша», написанном примерно тогда же, когда Успенский проводил свои эксперименты, маг Алистер Кроули использует слово «иероглиф» в подозрительно похожем контексте. Вдыхание веселящего газа вызывало своего рода метафизические прозрения и поток ассоциаций, которые Успенский мучительно пытается описать, а гашиш – который Успенский, скорее всего, ел – вызывает поток фантазий, напоминающий сновидения, полные выразительных и крайне символичных образов.

Опасность бесконечности излучали самые обыденные предметы. И, подобно Джеймсу, Успенский попытался воспроизвести чувство странной реальности, в которой оказался. Он попытался сформулировать ее сущность, связать свои озарения с каким-то вербальным пусковым механизмом. Однажды, сидя на диване с сигаретой, Успенский бросил взгляд на пепельницу. «Это была, – писал он, – обычная медная пепельница». Однако пока он на нее смотрел, она стала необычной. С «чувством удивления и почти страха» он ощутил, что никогда не понимал прежде, что такое пепельница. Его окружила «буря мыслей и образов». Бесконечность фактов и ассоциаций вырвалась из пепельницы, распространяясь перед ним, как огромная сеть взаимосвязей. Перед ним прошло все связанное с курением и табаком. Потом последовала сама пепельница: как она была сделана, откуда взялась медь, история металлургии, как люди ее открыли, какие действия производились над ней, прежде чем она оказалась у него на столе. Поток вопросов о пепельнице вылился на Успенского, и, схватив карандаш, он попытался записать хоть что-то из того, что пронизывало его разум. На следующее утро он прочитал записанное. На листке говорилось: «Человек может сойти с ума из-за одной пепельницы».

В другой ситуации, когда газ привел его в особенно оживленное состояние, он схватил карандаш и лист бумаги. На следующее утро он непонимающе смотрел на единственное нацарапанное предложение: «Мысли другими категориями». Как и большая часть опыта, то, что он подразумевал под этими словами, исчезло.

Однако Успенский сумел сохранить кое-что из новых прозрений. Обычно он проводил эксперименты в своей комнате, но несколько раз решался выйти на улицу. Поскольку эффект веселящего газа проходит за несколько секунд, вероятно, что в этих случаях Успенский использовал гашиш. Выйдя за дверь, Успенский обнаружил, что, подобно пепельнице, обыденный мир не такой уж и обыденный. Его охватило странное эмоциональное состояние, в котором было невозможно испытывать безразличие ни к чему. Все поражало его с неожиданной силой и глубиной. В этом новом мире, где ничто не было мертвым, все было одушевленным, он начал воспринимать то, что никогда не воспринимал раньше. Дома, мимо которых он проходил, были живыми, и люди внутри были их мыслями, чувствами и настроениями. Обычная каретная лошадь на Невском проспекте оказалась вовсе не обычной, а атомом великой лошади, как собака была атомом великой собаки, а человек – атомом великого человека. Но еще более поразительные результаты появились, когда Успенский подумал о мертвых.

Неудивительно, что в этом странном новом состоянии Успенский попытался обрести понимание центральной мистерии жизни. Успенский говорит о смерти определенного человека, близко связанного с ним, и о том, как в то время пытался найти ответ на тайну его гибели [67] . Находясь в депрессии из-за потери, он нашел некоторое утешение в своего рода мечтательной фантазии. Он «видел» две фигуры: одна – человека, каким он его знал, а другая – жизнь человека, которая явилась Успенскому в виде дороги, уходящей по холмам и долинам вдаль. Сейчас, во время своих экспериментов, Успенский думал о другой потере, произошедшей двумя годами ранее [68] . Он чувствовал сожаление и раскаяние из-за того, что не был рядом с умершим, «когда он мог во мне нуждаться». В следующем видении он снова «видел» этого человека – не как личность, которую знал, а как всю его жизнь, его Линга Шарира, длинное тело жизни. Как было с пепельницей, все об этом человеке явилось Успенскому одновременно, и он осознал, что наши жизни – это не просто серии событий, следующие «одно за другим». С начала до конца они образуют своего рода живое существо, которое продолжает существовать после того, как исчезает наша физическая, видимая, последовательная форма. Наши реальные «Я» – это нечто большее, чем тени, которые мы видим перед собой. Успенский знал, что это озарение действительно имеет смысл. Времени, как мы его знаем, не существует. Есть лишь «вечное сейчас», которое мы не видим, потому что наше ограниченное сознание дробит его на прошлое, настоящее и будущее. Как наше сознание обычно ограничивает количество ассоциаций к данному объекту, которые мы можем воспринимать, и тем самым позволяет нам функционировать в мире, так оно ограничивает и наше восприятие истинной природы времени.

67

Успенский говорит, что «был тогда очень молод» и «очень подавлен» смертью. Сначала я подумал, что он говорит о смерти своего отца или деда, но описание его мыслей в то время заставляет полагать, что он был несколько старше, чем когда они умирали. Мы знаем, что Успенский был очень развитым ребенком, но мысли, которые он описывает, все равно кажутся мне несвойственными четырехлетнему ребенку. См. «Новая модель Вселенной». С. 299–300.

68

При чтении рассказа Успенского мне сначала показалось, что он говорит о своем друге Щербакове, но даты не сходились. Теперь я считаю, что он мог говорить о своей сестре – особенно исходя из того, что несколько раз повторяется важность «последних лет» человека, а как мы знаем, сестра Успенского провела последние годы жизни в тюрьме. Также понятно, что хотя Успенский явно мало что мог поделать, но все равно испытывал огромное чувство вины и ответственности по поводу нее. Ощущение, что мы недостаточно делали для умершего близкого человека, – распространенная человеческая черта. Для человека с таким сильным чувством важности и необратимости прошлого, как у Успенского, и таким же сильным желанием его изменить знание, что его сестра умерла в руках пленителей, должно было быть глубоко печальным. Циник может сказать, что «откровение» Успенского, будто мы «не более ответственны за события жизней других, чем за черты их лиц», было всего лишь способом приглушить вину. Может, и так. Я предпочитаю думать, что охваченный скорбью и опечаленный человек нашел немного облегчения в том, что признал один из основных законов жизни. В описании Успенского нет ничего, что предполагало бы, что он легко принял это откровение. Напротив, создается впечатление, что понадобилась определенная сила, чтобы его принять. См. «Новая модель Вселенной». С. 299–300.

Но после подъема приходит спад. Возвращаясь из своих путешествий, Успенский ощутил нечто подобное метафизическому похмелью. «Самое странное во всех этих переживаниях – возвращение к обыденному состоянию». По его словам, это очень похоже на умирание. Эти темные пробуждения должны были быть во многом подобны бесплодным состояниям ума, в которые он входил, когда его попытки вызова полусна приводили только к бессоннице. Такие состояния были «погружением в материю» – а ведь именно от рабства Великой Материи он якобы избавлялся, когда погружался в неизвестное. «Все становится плоским, обыденным, прозаичным; глас таинственного и чудесного… замолкает и выглядит не более чем глупой выдумкой. Замечаешь только дискомфорт – бессмысленные и неприятные стороны всех вещей и людей. Зеркало теряет блеск, и мир выглядит абсолютно серым и плоским» [69] . В этом «мертвом мире» было что-то исключительно давящее, как будто он был огромной деревянной машиной – с деревянными колесами, деревянными мыслями, деревянными ощущениями. Эта машина двигалась, скрипела и была невероятно медленна. Много лет спустя Гурджиев скажет Успенскому, что Земля – очень плохое место во Вселенной. В те дни, когда он пробуждался от своего мистического опыта, Успенский получил предвестие этого огорчительного прозрения.

69

Ouspensky P. D. Talks with the Devil. С. 110–111.

Однако возможно сильнее, чем чувство космического огорчения, Успенский испытывал крайнее раздражение из-за своей неспособности удержать все то, что он видел. Опыт просачивался сквозь его пальцы, как вода. «Остается так мало, – жалуется он. – Я так смутно помню то, что испытал». А то, что он мог вспомнить, было практически невозможно описать. Что хорошего было во внезапных вспышках и прозрениях, если мир, который он в них видел, немедленно исчезал из памяти? Между мрачным утренним Успенским и Успенским-провидцем как будто лежала непроходимая пустыня. Он что-то видел, в этом он был уверен. Но что именно? Обрезав якорь повседневного, он плыл по течению бесконечного. Его ум, заточенный и острый как бритва, оказался неподходящим инструментом для понимания тех могущественных эмоций, которые его пронизывали. Приток чувства оказался слишком сильным, слишком быстрым, чтобы его можно было охватить словами. Что он мог вспомнить? Было ли это сном?

Успенский пришел к выводу, что, несмотря на их ценность для познания возможного, веселящий газ и гашиш слишком неуловимы и неконтролируемы, чтобы дать что-то большее, чем короткий взгляд свысока. В любом случае, если человек может сойти с ума из-за одной пепельницы, регулярная диета из бесконечного наверняка будет чрезмерной. И снова он вернулся к идее школ. Если эзотерические школы существуют, то, возможно, он найдет одну из них, и в ней окажется учитель, который покажет ему, как контролировать эти новые поразительные состояния сознания. Он отправится в долгий путь, пообещал себе Успенский.