В поисках синекуры

Отсюда до моих «Жигулей», оставленных на обочине шоссе, было не менее шести-семи километров. Ай, бабка! Крутила, вертела, все выпроваживала меня, похихикивая, из лесу и даже словцом не намекнула, что идем в обратную сторону: с провожатым интересней, веселей! А сейчас бодренько поспешает к своему дому или уже сидит у горячей печки. Тут, видать, недалеко деревня, вон парень на «Беларуси» пашет косогор, упрямо так, увязая колесами, наполовину высунувшись из кабинки, словно ему не менее жарко, чем мотору.

Сквозь дождевую хмарь я приметил впереди, у края дороги, грузную «Волгу» старого выпуска. Осенила мысль: «Может, подвезет меня к моим колесам брат автолюбитель, ему все равно по пути?..» Приблизился. На переднем сиденье усатый, с багровой шеей хозяин ел курицу, выбрасывая кости на траву бровки; позади, среди сумок и узлов, дремала свежелицая, по-цыгански разряженная женщина.

— Извините, — сказал я, — не могли бы вы...

Хозяин резко обернулся, перестал жевать; не закрыв рта, отшвырнул куриную ногу, включил мотор и так рванул машину, что из-под колес выплеснулись струи грязи и песка. Укатил, умчался.

Я понял: человек испугался меня. Еще бы! Из леса выполз к нему некто мокрый, истерзанный, нагруженный ведром и сумкой, с ножом в руке (я позабыл спрятать ножик!). Сценка — ничего себе, для детектива! И все же меня разозлила трусость багрового усача, хозяина грузной «Волги»: стервец этакий, наверно, товар прет из московских магазинов, чтобы перепродать где-нибудь!

Но пришлось остыть, успокоиться. К тому же дождь густел, промозгло холодала необогретая земля. Я решил спрятать ведро и сумку-майку в ольховый куст у дороги, идти налегке, а затем вернуться на машине и взять свою добычу.

Шел по шоссе, изредка «голосовал» проносившимся в водяном вихре автомобилям — никто не брал одиноко бредущего подозрительного пешехода: куда он, почему, зачем в такую непогодь?.. — и думал то о больном друге, к которому сегодня уже не поеду, то о сбежавшей старухе: небось посмеивается хитро над «антиллегентом в импыртном костюме», а сама сухой, чистенькой (так мне навязчиво виделось) пробежала сквозь мокрые леса и теперь, ласково воркуя, жарит подвыпившему сынку-моряку грибы с картошкой; и еще о том, что для полного комитрагизма мне не хватает только одного — исчезнувших, угнанных «Жигулей».

Машина, однако, была на месте; впервые, пожалуй, с такой радостью и поспешностью я влез в нее, как под крышу родного дома, завел мотор, включил печку и сидел, съежась, пока не согрелся.

Обратный путь до ольхового куста одолел в несколько минут, выскочил взять грибы... но под кустом было пусто. Да, пусто. Лишь примята трава и валяются два выпавших говорка. Украл кто? Подшутил?.. Не тот ли парень, что и сейчас пашет косогор у проселка?

Подойдя к нижнему краю поля, я помахал рукой. На развороте парень остановил трактор. Я рассказал ему о пробежке по лесу, пропавших грибах. Парень рассмеялся, тряхнув мокрой белобрысой шевелюрой.

— Ну, бабка! Смотрю, прет корзину, ведро, сумку через плечо... Подумал еще: продуктами московскими загрузилась, что ли? Во краля в болотных сапогах! Выследила, выждала, обворовала!

— А деревня далеко? — спросил я, соображая: не отыскать ли мне старуху для продления нашего интересного знакомства?

— Да тут три деревни, два села...

— Вы шеф?

— Шеф.

— Вот и она меня как шефа использовала.

— Точно!

Мы посмеялись под неугасающим колючим дождем, посреди непроглядно холодного пространства, и я поехал в город, домой.

ДЕД АВДЕЙ И АЛИНА Рассказ

1

Сперва ее возили в коляске, потом учили ходить, продев ремешки под руки и держа за спиной поводок; вскоре она сама уже переставляла пухлые ножки в мягких сандалиях; и вот ее привели в сквер на песочницу, дали в одну руку пластиковое ведерко, в другую — лопатку и приказали играть здесь, никуда не уходить из маленького сквера у большого дома. Девочка хотела заплакать, потому что впервые осталась без мамы, а дети, строившие песчаные нелепые башни и шпили, были старше ее и сразу отвернулись, будто она совсем чужая в сквере и живет где-то в другом квартале. Она уже поднесла кулачки к глазам, надула губы, вздохнула тяжело, но услышала хриплый, спокойный голос:

— А плакать не будем, ладно?

Она чуть опустила кулачки, глянула вверх и немного в сторону: на скамейке сидел, как-то весь подпершись палкой — грудью, бородой, руками — очень старый дед, лохматоволосый, почти без лица, виднелся лишь лоб, сморщенный, точно кора неживого дерева, да чуть светились непонятного цвета глаза: мокрые просто и сизоватые слегка, если хорошо присмотреться.

Такие деды бывают в сказках, подумалось девочке, и этот, наверное, оттуда, по телевизору выступает, в книжках его рисуют; такие без дела на скамейках не сидят... Его сейчас заснимать будут, приедет автомашина с прожекторами, аппараты на него наведут...

— Вот и молодчинка, — похвалил ее дед. — Ты уже большая, и расти будешь быстро. Я — стареть, ты — расти. Старый да малый одного ума люди, понимают друг дружку. А теперь скажи, как тебя зовут.

— А-лина, — выговорила девочка с запинкой, осторожно разглядывая деда и удивляясь, почему он не знает ее имени: ведь только она Алина во всем большом доме, на всем большом свете. Раз она есть, значит — Алина.

— Будем знакомы, ведь мы соседи. Дед Авдей и девочка Алина. Оба на «а», легко запомнить, правда?

Она кивнула, шепотом повторила:

— Ав-дей.

— Правильно. Умница. Официальная часть, можно сказать, меж нами окончена. Принимайся за свое главное дело — играй в песок, лепи там чего-нибудь... башни, машины, ракеты.

— Нет, — просительно возразила Алина, — я буду дом, садик и маму.

— Ну-ну... А я подремлю немножко.

Алина посмотрела на двух мальчишек, строивших высокую ракету со шпилем-карандашом, и, уже не боясь их, перебралась через деревянную загородку песочницы. Она лепила из утреннего, прохладного, чуть влажного песка стол, табуретки, холодильник, плиту и посреди всей этой кухонной утвари — маму, которая получалась у нее толстой, в длинном платье, как кукла-матрешка. Лепить все это ее никто не учил, но у нее получалось само собой, и она не удивлялась своему умению... Алина так старалась, что позабыла про все радостное и огорчительное в своей маленькой жизни и только помнила, чувствовала с какой-то успокоительной, теплой радостью: позади, на скамейке, сидит очень старый, очень тихий, очень не похожий на всех других людей дед Авдей.

2

Его звали просто «дед» в этом старом доме. Знавшие его имя и фамилию или умерли уже, или разъехались кто куда, а молодым, пожалуй, было неинтересно близко знакомиться с мрачноватым старцем, явно зажившимся на свете, да и когда: работа, детсадики, магазины; по выходным дням — домашние хлопоты, поездки за город дышать кислородом, ибо в тесном переулке, посреди столичной сутолоки, воздуха, кроме как пробензиненного, с асфальтовым душком, не имелось. К тому же молодые семьи жили здесь временно, занимая коммунальные комнаты на два-три года, а затем получали квартиры, переселялись на просторные окраины, пусть и в бетонные дома, зато с лифтами, мусоропроводами.