В поисках утраченных предков (сборник)
Шрифт:
— Все писатели и артисты — бабники, я знаю…
Она дразнит. Я не поддаюсь. Закуриваю неторопливо. Солнце припекает спину.
— Ты только что курил!
— Я волнуюсь.
— Никогда бы не вышла замуж за артиста, какой бы красивый он ни был. А почему ты разволновался?
— В три — студенты. В четыре — Димитриус.
Я и правда волнуюсь.
— О чем мне с этими студентами-славистами говорить? И на каком языке?
— Они с преподавателем придут. По-русски понимать должны. Не поймут — переведу. По-английски можешь говорить. Только не зэкай, когда произносишь определенный артикль.
— Тоже мне англичанка! С этим «зэ» меня все, кому не лень, достают. А если меня так в школе научили? Я английский язык в студеном городе Кандалакша изучать начал. На берегу Белого моря. Слышала про такое? Я там четыре года прожил, и английский язык преподавала учительница немецкого. Другой иностранки в школе не было.
— Зэ тэйбл! — хихикает Катька. — Зэ кар! А почему ты в Кандалакше жил?
— Отец себе пенсию северную зарабатывал, — говорю. — Газету редактировал. Я же не смеюсь, когда ты вместо «дурак» говоришь «турак», а вместо «хороший бар» — «кароший пар»… Оставь мой английский в покое. Старую собаку не научишь новым фокусам.
Хвать меня кулаком по спине!
Я же говорил: все эстонки — сущие ангелы. Она, наверное, собаку на свой счет отнесла. Может, она по-русски вообще через слово понимает.
Я сказал, что не усматриваю причин панибратства с мужчиной, который вдвое старше этой рыжей, хоть и симпатичной — тут я через плечо оглядел ее от макушки до лодыжек — свиристелки.
— А что такое «свиристелки»?
— Это которые все время «сю-сю-сю», и все им по фигу, — пояснил я. — Не серьезные такие девочки. — И стал одеваться.
— Ага! Я — рыжая «сю-сю-сю»! Ты у меня еще получишь!
— Я сказал: «рыжая симпатичная»… А не просто «сю-сю-сю».
Слышала бы жена эти разговоры.
6. За литературную державу обидно
Встреча со студентами началась комкано. Их было шесть человек вместе с преподавательницей: все худые, скрюченные, железные очки, светлые волосики. Катька организовала стулья, и мы сели полукругом. Блокнотики, авторучки. Преподавательницу звали Мика. Это я быстро запомнил — у нас в гараже была рыжая собака Мики, дежурила со мной по ночам.
Рыжая Мика включила диктофон и задала первый вопрос: «Сколько книг вы имеете, которые написал?»
Я начал свежо и оригинально — с того, что любой писатель всю жизнь пишет одну книгу. Сколько бы, дескать, наименований книг не числилось в активе писателя, книга всегда одна — она слепок, калька с его жизни. Бумага, как известно, прозрачна, и мысли автора о добре и зле, жизни и смерти, любви и ненависти, верности и предательстве — всегда просвечивают сквозь листы его книг. Автор может прятаться за масками своих героев, но свои взгляды на жизнь он не может спрятать от читателя. Свежо, оригинально, ничего не скажешь.
— Возьмем «Трех мушкетеров» Александра Дюма… Я надеюсь, все читали эту книгу?
Ожидаемых кивков не последовало. Катька стояла за прилавком и делала мне страшные глаза.
— Быстро говорю? — прервался я.
— Нет-нет, хорошо, — кивнула Мика. — Продолжай. Все правильно. В Швеция бумага очень тонкая, у нас плохо издают классику…
Верзила-студент чпокнул жестяной кружечкой пепси и отхлебнул из
банки. На него осуждающе покосились. Он виновато втянул голову в плечи и улыбнулся мне — жарко!Я взял с прилавка несколько своих книг и раздал шведам. С этого и надо было начинать, болван. Студенты радостно закивали, зашелестели свежие тугие страницы… Катька сделала еще более страшные глаза и, извинившись, подошла ко мне с искусственной улыбкой. Прошептала на ухо:
— Скажи, что книги они могут купить в магазине, а ты их надпишешь. Они думают, ты даришь.
— Может, ты скажешь? Они меня понимают?
— Хорошо, скажу. Говори проще, расскажи о себе.
Катька, продолжая улыбаться, вернулась к прилавку и что-то сказала по-шведски. Две книги легли обратно на стойку. Я почувствовал себя неловко. Будто я навязывал студентам покупки.
Я попытался рассказать о себе. Мика понимающе кивала. Катрин переводила. Студенты листали книги, рассматривали смешные иллюстрации Сереги Лемехова и хихикали.
Катька гордо улыбалась и одобрительно подмигивала мне. Книгу мою — я уверен — она не читала. Несколько раз звякал дверной колокольчик, и в магазин осторожно заходили новые покупатели. Катька жестом приглашала их к нашему кружку и шепотом поясняла, что происходит. Студенты и Мика на правах старожилов задавали мне вопросы. Одна девица, наиболее заморенная учебой, заглядывая в блокнотик, спросила, страдал ли я от цензуры и Ка-Гэ-Бэ. Спросила по-русски, но Катрин перевела, чтобы всем было понятно.
Стало тихо.
Врать не хотелось. Я молчал, вспоминая свою бестолковую жизнь и отдельных чудаков, с которыми сталкивался в редакциях. Как было дело, в двух словах не расскажешь. Диссидентом я не был — это уж точно. Мутило от многого, но когда умер Брежнев, я огорчился… И Горбачева принял поначалу всей душой.
Мика щелкнула пальцами, привлекая мое внимание, и демонстративно выключила диктофон. Дескать, дальше нашей компании ваши признания не разойдутся. Студенты со свирепой подозрительностью оглядели пришедших после них посетителей. Все напряглись.
Я молчал, как истукан.
— Но ваши книги появляться только при Горби… Горбачев, — ласково подсказала Мика.
— Я бы не хотел отвечать на этот сложный вопрос, — замялся я.
Публика понимающе закивала, переглядываясь. В том смысле, что автор опасается агентов КГБ даже здесь, в Швеции. Может, он и прав…
Были и еще вопросы. Кто из современных русских авторов вам больше всего нравится?
Я назвал. Тишина. Не знают таких.
— А кого вы знаете? — спросил я.
Мне назвали московскую обойму из пяти фамилий. Нет смысла ее повторять — даже не умеющий читать, слышал эти имена. Здесь считается, что это наша современная литература.
— А еще кого знаете? — допрашивал я. — Братьев Стругацких знаете? Фантастов?
Не знают…
Вот они, парадоксы единого культурного пространства! Духовные лидеры нескольких поколений русской интеллигенции — а будущие филологи-слависты о них даже не слышали.
— Виктор Конецкий?
Общее пожимание плечами.
Какого-то стебка-постмодерниста изучают, а о Конецком не слышали. О чем с этими славистами говорить… Не знают Гранина, Голявкина, Житинского, Штемлера, Валерия Попова…