В половине пятого

– Да уж, – эхом откликнулась Элла. – Действительно иногда. – Она удобно пристроила обе свои ступни в пернатых розовых шлепанцах на краешек кофейного столика и внимательно рассматривала их своими небольшими, но яркими голубыми глазами, словно сурово их оценивала. Ее сводная сестра Энн, женщина куда более крупная, хоть и на пятнадцать лет моложе, сидела на полу среди груды комиксов, рекламных листков и кофейных чашек. На ней были пурпурного цвета тренировочные штаны и красная футболка, украшенная желтым, ничего не выражающим круглым лицом и надписью: «Удачного дня!»

– Мама, например, до самой смерти пользовалась той пепельницей-цыпленком, которую я сделала в четвертом классе, – сказала Элла.

– Даже когда бросила курить. Эл, а ты моего отца любила?

Элла по-прежнему изучала собственные ноги в пернатых шлепанцах.

– Да-а, – протянула она. – Любила. Знаешь, я ведь своего-то отца толком и не помню. Мне всего шесть было, когда он погиб, а до того он уже целый год в чужой стране пробыл. Я, по-моему, даже и не плакала почти, может, только потому, что плакала мама. Так что мне и в голову не пришло сравнивать мужа с ним или еще с кем-то. По-моему, я и переживала-то, когда мама и Билл поженились, только потому, что тосковала по тем временам, когда мы с ней вдвоем жили. Понимаешь, мне именно ЕЕ не хватало. Некому стало в жилетку поплакаться. Женщины ведь любят поплакаться. Отчасти поэтому мне и нравится жить с Даффи. Только с Даффи все по-другому, тут дело скорее… в общем, дело тут в сексе, а не в принадлежности к одному и тому же полу. С Даффи совсем не просто; приходится постоянно следить за собой. А с мамой мне было так легко. И с тобой тоже легко.

– Может, слишком легко?

– Не знаю. Может быть. Хотя мне нравится. Как бы то ни было. И я никогда не ревновала ее к Биллу, ничего такого. Билл и сам был очень милый. И я на самом-то деле, по-моему, даже влюблена была в него какое-то время. Пыталась с мамой соревноваться. Так сказать, упражнялась…

Улыбка Эллы, которую видеть удавалось нечасто, изящным полумесяцем изогнула ее длинные тонкие губы.

– Я тогда во всех подряд влюблялась. В своего учителя математики. В водителя автобуса. В разносчика газет. Господи, да сколько раз я вставала еще до рассвета и ждала у окна, только чтобы этого мальчишку-разносчика увидеть!

– Всегда в мужчин?

Элла кивнула и сказала:

– Женщин тогда еще не изобрели.

Энн легла на спину, вытянулась и подняла сперва одну ногу в пурпурной штанине, потом вторую; пальцы ног она старательно тянула к потолку.

– Тебе сколько было, когда ты замуж вышла? Девятнадцать? – спросила она.

– Девятнадцать. Совсем молоденькая. Господи, едва из яйца вылупиться успела! Но, ты знаешь, я уже и тогда была далеко не дурочкой. Хотя бы потому, что Стивен оказался действительно хорошим парнем, можно даже сказать, настоящим принцем. Ты, наверное, помнишь его только с той поры, когда он уже здорово пил.

– Я помню вашу свадьбу.

– Ах ты, господи! Ну конечно! Ты ведь цветы несла.

– Ага, вместе с этим говнюком, сынком тети Мэри. Ему доверили нести кольца, и мы с ним подрались.

– Да-да, конечно. Я помню. А Мэри тут же принялась плакать, приговаривая, что она, мол, никогда не думала, что в нашей семьеесть люди, к которым отношение особое.Мама, помнится, так и взвилась и сразу предложила Мэри называть Билла латиносом, а Мэри взяла да и назвала его так, и еще разоралась: «А он и есть латинос! Латинос! Латинос!» А потом прямо в церкви у нее началась истерика, и брат Билла, ветеринар, взял да и засунул ее в ризницу. Ничего удивительного, что после такого «вступления» все пошло наперекосяк. Но вообще-то я о Стиве хотела сказать: он ведь действительно был тогда умным и милым. Но, видишь ли, Даффи я ничего такого рассказать не могу. Зачем зря человека ранить. Она и без того в себе не слишком уверена. И все же иногда мне просто необходимо это сказать – хотя бы для того, чтобы проявить справедливость как по отношению к нему, так и к себе самой. Потому что это было ужасно несправедливо – когда он стал алкоголиком и черт знает во что превратился. Представляешь, мне ведь в итоге пришлось просто сбежать. И ничего, мне все это даже на пользу пошло, и кончилось все просто прекрасно. Но когда я думаю о том, как он начинал и чем кончил… ну, я просто не знаю! Нет, это несправедливо!

– Ты с ним поддерживаешь какую-то связь?

Элла покачала головой.

– Где-то с год назад я уж решила, что он, наверное, умер, – сказала она по-прежнему спокойно. – Он ведь тогда совсем дошел. Но специально что-то узнавать я ни за что не буду.

– И он – единственный мужчина, с которым у тебя были серьезные отношения?

Элла лишь коротко кивнула.

А через некоторое время сказала, глядя на свои розовые пернатые шлепанцы:

– Знаешь, секс с пьяным – не самая большая радость. И, по-моему, никто, кроме Даффи, так и не сумел по-настоящему меня понять. – Она вдруг покраснела – слабый, но вполне живой румянец окрасил ее болезненно бледные щеки и медленно погас. – Даффи вообще очень добрая, – прибавила она.

– Мне она тоже нравится, – согласилась Энн.

Элла вздохнула. Легко высвободив ступни из их розового оперения, она свернулась клубком на диване; шлепанцы остались валяться на полу.

– У нас сегодня что, день исповедей? – спросила она. – Между прочим, я все хотела тебя спросить, отчего это ты не захотела остаться с отцом твоего ребенка? Он что, полный сопляк или еще что похуже?

– Господи, ну что ты такое говоришь!

– Извини.

– Да нет, ничего. Просто это так сразу и не объяснить. Тодду семнадцать. Теперь уже восемнадцать, наверное. Он – один из моих студентов, я им курс компьютерного программирования читала. – Энн села и склонила голову к коленям, снимая напряжение со спинных мышц, потом снова выпрямилась и улыбнулась.

– А он знает? – спросила Элла.

– Нет.

– Ты что, насчет аборта вовсе не думала?

– Да думала я. Но понимаешь… Это ведь я вела себя неосторожно. Вот я и задумалась: а почему я себя так вела? Кстати сказать, я все равно собиралась бросить преподавание. И убраться из этого Риверсайда куда подальше. Мне хотелось переехать поближе к Заливу и где-нибудь там работу подыскать. Для начала хотя бы временную. А уж потом и что-нибудь по душе нашлось бы. Для меня ведь не проблема работу найти. Пока что я бы хотела заниматься составлением программ и, возможно, консультации давать. И после родов работать неполный день. Мне сейчас вообще хочется жить одной, только со своим ребенком, и, в общем, никуда не спешить. Потому что я вечно куда-то мчалась сломя голову. Хотя, по-моему, главное во мне на самом деле – как раз материнство; я в гораздо меньшей степени гожусь в жены или в любовницы.

– Ну, это еще нужно проверить, – заметила Элла.

– Да, именно поэтому я как раз и хочу несколько сбросить обороты. Хотя у меня имеются и кое-какие долгосрочные планы, которыми я могу с тобой поделиться. Я, например, собираюсь подыскать себе какого-нибудь крутого бизнесмена лет пятидесяти – пятидесяти пяти, а может, даже шестидесяти и выйти за него замуж. Мамочка выходит за папочку, представляешь? – Она снова склонилась головой к самым коленям, потом выпрямилась и с улыбкой посмотрела на Эллу.

– Ах ты, глупая, маленькая моя сестренка! Глупая-преглупая говнюшка! – покачала головой Элла. – Кстати, можешь оставить ребенка здесь, когда отправишься куда-нибудь на медовый месяц.

– С тетей Эллой?

– И «дядей» Даффи. Господи, я ведь ни разу не видела, чтобы Даффи ребенка на руках держала!

– А Даффи [3] – это ее настоящее имя?

– Нет. Но она меня просто убьет, если узнает, что я его тебе сказала. Ее зовут Мэри.

3

Daffer (англ.)– тупица.

– Ей-богу, никому не скажу!

Они медленно разворачивали и сворачивали газетные листы. Энн рассматривала фотографии курортов у Северной Прибрежной Гряды, читала объявления туристических агентств – полеты на Гавайские острова, круиз вдоль берегов Аляски.

– А что все-таки сталось с тем маленьким говнюком, сыном тети Мэри? – вдруг спросила она.

– Его зовут Уэйн, и он окончил факультет бизнес-администрирования в Калифорнийском университете, в Лос-Анжелесе.