В прорыв идут штрафные батальоны

Сегодня он очень рассчитывает на то, что в отличие от вчерашнего дня, когда немецкие пулеметчики безнаказанно, как на учебном полигоне, выкашивали порядки штрафников, сегодня у них такой возможности не будет. Не позволят бронебойщики. По крайней мере хочется в это верить. Но что будет в реальности?

Проходит еще несколько томительных минут. Немецкая траншея безмолвствует.

Туманов сбоку косит на него нетерпеливым вопрошающим взглядом.

«Пора! Вперед!»

И точно, едва вырвавшиеся вперед бойцы достигают дренажной канавы, тишину взрывает длинная раскатистая очередь немецкого МГ. Пулемет стегает по передней цепи. Несколько человек там падают, то ли сраженные секущим огнем, то ли устрашенные им. Кто-то один из них приподнимается и на четвереньках ползет к канаве. Остальные продолжают бежать. Но уже срывается им встречь со всей линии немецких окопов, из всех огневых точек ливневый свинцовый смерч.

Как и предполагал Павел, гитлеровцы встречают штрафников шквальным огнем на линии дренажа. Пулеметная дробь сливается с треском автоматных очередей. Бьют разящим настилом в упор, косыми навесными трассами с флангов. Почти одновременно начинают работать минометы. Минные разрывы часто встают вдоль линии дренажной канавы. И вскоре все там скрывается в навесах дыма и пыли.

Чуть сбавляя бег, Павел напрягает зрение. Но видеть ему не обязательно, он и так понимает: впереди залегли. Он знал, что так будет, и ждал этого момента. Сейчас минометчики отдадут на откуп пулеметчикам канаву, а сами, увеличивая дальность прицела, начнут постепенно смещать огонь вниз по склону, положат всю роту. Что, собственно, и происходит. Так складывалось начало боя вчера, повторяется и сегодня. Редкие серые фигурки на подступах к пыльно-дымовой завесе начинают пластаться, расползаться в поисках спасительных укрытий. К счастью, осенью фашистам крепко перепало от нашей авиации. По всему склону густо натыканы бомбовые воронки.

Во второй раз далеко на левом фланге в поле зрения попадают две согбенные фигуры в телогрейках. Сильно пригибаясь, бойцы расчетливо перемещаются короткими перебежками от одной воронки к другой. У одного, переднего, в руках ручной пулемет, у второго — цинки. Близкий минный всполох заставляет бойцов присесть на корточки, но в следующий момент они подхватываются и упрямо бегут вперед.

Низко над головой, одна за другой, почти вперехлест, первая косо слева, вторая косо справа, проходят две тяжелые крупнокалиберные трассы. Немцы сдвигают обстрел вниз по склону. Положив в снег, разметав передовую цепь, бьют методично по площади. Всполохи минных разрывов встают, подвигаясь навстречу, убирают с пути бегущие фигурки солдат. И редкая из них еще продолжает бежать.

Выцелив глазом бомбовую воронку, Павел ныряет на дно. Тотчас рядом плюхается на живот Туманов. Черпает горстью снег, жадно заглатывает. Сердце бешено колотится в ушах, в горле, звон в голове перекрывает шум стрельбы.

Наверху рвется тяжелая мина. Стая осколков вихрем проносится над воронкой, срезая и обкрошивая края. Два других вздыбливаются несколькими метрами позади. Оттуда обдает землей, увесистый комок ударяет в спину. Чувствительно. Но больше достается Туманову. Комья падают на него сверху градом.

Переждав несколько секунд, Павел осторожно приподнимает голову: рота лежит. Вся. Теперь разрывы гуляют по всему склону. Никакого движения вперед на всем пространстве, подвластном взгляду. Даже одиночных, делающих короткие перебежки, солдат не видно. Не проглядываются и немецкие окопы. По дренажной канаве, закрывая горизонт, все еще стоит пыльно-дымовая наволочь.

— Труба, ротный! — обратив на Павла мокро блестевшее, распаренное, в грязевых потеках лицо, говорит Туманов. Глаза его полны горячечного блеска, но, впрочем, не испуга. Может, не сознает до конца, что значит «труба» для них на самом деле.

Рота лежит. Прижатые к земле люди жмутся за укрытиями, и Павел знает, что многим сейчас не то что двигаться, голову приподнять стоит огромных усилий. Более тягостного ощущения, чем сжимающее в комок обмирание с открытой, уязвимой со всех сторон спиной, трудно представить. Будто оголенный нерв на хребте шевелится. И долго вынести эту пытку в состоянии не каждый солдат.

Павел знает, как бывает и будет дальше. Кто-то бывалый, как пулеметчик с напарником, наверняка тертые, прохваченные передовой солдаты, будет ползти вперед ужом, карабкаться, одолевать перебежками очередные несколько метров до заранее примеченного укрытия, пока не найдет его пуля или осколок. Слабых духом сорвет, тронет рассудком, поставит спиной под разящую очередь. И этого неизбежного момента он ждет и опасается как худшего из того, что сейчас может произойти.

Он вспоминает про пэтээровцев. Некоторое время вслушивается в шум боя, пытаясь по звукам определить, что происходит наверху. Ничего обнадеживающего для себя не обнаруживает. Немецкие пулеметы, стволов пять-шесть, как били, захлебываясь, безостановочно, так и бьют. Ни один не подавлен.

«Ни черта же не видно!» — с досадой за бронебойщиков думает он, решая, что делать дальше. Разве что пробираться к дренажной канаве и там остаться, если суждено роте полечь и не удастся ее поднять в отчаянную атаку.

Уловив момент, как кто-то впереди делает перебежку, тоже перебегает в освободившуюся воронку. И тут вдруг наваливается на него секундная глухота. Как в воду ныряет. Шум боя остается наверху. Оглушенный, трясет головой. Но в следующую секунду, приподнявшись, видит, как выскакивают из своих окопов фашисты и устремляются в контратаку. И это роковой просчет, которого, особенно после вчерашней осечки, Павел от них ожидать никак не мог.

Фашисты добровольно сдают свой главный козырь и решающее условие — пространство, идут необдуманно на соприкосновение, которое, безусловно, им не выгодно и спасительно для штрафников. Ибо в рукопашной сшибке немецким автоматчикам не устоять. Войти в соприкосновение — задача, которая еще минуту назад казалась недостижимой, сама шла в руки.

Теперь рота поднимется, зайдется звериной яростью. Только бы точно уловить момент, только бы не дрогнули и не побежали раньше.

Но уже бегут. Попятная протечка образуется на стыке второго и третьего взводов. Сначала срываются двое, но следом поднимаются еще человек пять-шесть. Кто? Чей взвод?

Маштаков. Навстречу с пистолетом в руке поднимается Маштаков. Принимает первого на выставленное плечо, сшибает с ног. Сбивает подножкой второго. Но остальные, обтекая с боков, уже у него за спиной.

— Стой, сволочи! Назад! Назад!

Его никто не слышит. Паника глуха и беспамятна. У нее есть только объятые ужасом, ничего не видящие глаза и несущие ноги. И что-то меняется в шумовой тональности боя. Что-то чуждое и диссонансное общему фону, что заставляет Колычева, напрягшегося было для броска, осечься. Но броском выметывается из воронки Туманов, бросается с криком наперерез бегущим.

— Стойте, гады! Назад! В рот …!

Еще не осознав, что происходит, Павел видит, как срезает встречной очередью троих спасающихся бегством штрафников и как, вскинувшись, простегнутый той же очередью в спину, заваливается на бок взводный Маштаков. Очередь именно встречная.

«Пулеметы! Свои!» — прожигает мысль.

— Туманов! Куда? Ложись!

Поздно. Он и сам своего сорванного голоса почти не слышит. А пулеметы косят бегущих. Летит наземь Туманов. Обмякнув, непроизвольно опускается на дно воронки и Павел, успев, однако, отметить, что цепь немецких автоматчиков накатывается на дренажную канаву и залегшие в ней бойцы вот-вот встретят ее бросками гранат. Он потому и услышал свои пулеметы и подумал поначалу, что они работают по врагу, что успокоились немецкие. Пулеметчики либо пережидали, когда откроется сектор обстрела, закрытый спинами своих солдат, либо меняли раскаленные стволы. Теперь они снова ярились, а своих он не слышал.