В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Большевики предают Россию! — срывался на крик Кива Голендер, — и если мы, движимые беспредельной любовью к отечеству, не придем на помощь Временному правительству в этот трудный для родины час…
Ванюшка удивлялся, как можно говорить так долго. Киву сменил Филатов:
— Рабочие, друзья мои! — приложил руку к серебряной цепочке на жилетке.
— Хватит, слыхали!
— Пусть говорит.
— Стаскивай!
— Голосуй…
Председатель стучит:
— Голосуем.
Положение сложилось не в пользу группы Сажина.
— Голосуем, — повторил председатель.
— А зачем? — спросил Сажин.
— Не понял, — председатель поправил очки.
— По-нашему так: кому очень уж охота воевать, пусть выйдет к столу, а кто не хочет, вот сюда, в левую сторону.
Наступило замешательство, эсеры зашумели.
— Это нарушает процедуру голосования.
Но началось движение, и остановить его было уже нельзя.
— Это незаконно! — кричал Голендер.
— Если хочешь, воюй, — сказал ему старый кузнец Пантелеев, — да не тут, а в окопах. Чего тут-то базлать?
Тех, кто колебался, оставалось все меньше и меньше. Ванюшкин наставник, глуховатый Ефимыч, вначале ушел к столу, но, увидев, что остается в меньшинстве, спохватился и бегом побежал обратно. Справа осталось десятка с два.
Выйдя на воздух, Ванюшка с Рыжим решили искупаться в пруду.
Стояли последние дни августа. Вода нагрелась и приятно освежала томившееся целый день в промасленной рубахе тело. Плыли саженками наперегонки. Потом отдыхали на спине, смотрели в синее небо, где кружил канюк. Дыбился Косотур, на вершине его старые лиственницы с плоскими кронами, будто встретили на своем пути невидимый потолок и стали расти вширь.
— Вы-а-ды-а-вада, — бормотал Витька.
— Не вада, а во-да, — поправлял Ванюшка. Витьку и его сестру Шурку он теперь учил грамоте.
У Шурки дело двигалось туго, зато брат ее преуспевал. За несколько вечеров он одолел буквы, научился складывать в слоги и раскладывать слова. Целыми днями он мысленно был занят этим, ему всюду мерещились буквы: в столбе с перекладиной «Т», вилы казались буквой «Ш», Демьяновна походила на «Ф», стропила на «А».
— Кы-о-сы-о-ты-у-ры… Плывем к берегу, хватит, — он торопил Ванюшку.
Дома Рыжий разносил Шурку:
— Носом-то огород рыла? Вымойся да причешись, и чтоб я тебя больше растрепой не видел! Что рожу воротишь? Знаешь, кто я теперь?
— Знаю, — Шурка виновато моргала.
— Вон уж Иван идет. Где тетрадка? Опять не приготовила? Я тебе оборву космы-то, дождешься.
Перелом
Мама, в грядущих событиях все может случиться. Мы встали на боевой путь революции, мы солдаты! Если что случится, наши товарищи будут тебе сыновьями.
Стычки с
эсерами продолжались всю осень. Эсеры, чувствуя, что народ от них уходит, решили угрожать силой, создали дружину и штаб. Большевики организовали Красную гвардию, из Петрограда привезли оружие.В уезде было беспокойно. Виталий Ковшов в деревнях создавал отряды. Его сопровождал Аркадий Араловец — преданный друг. Сам из деревни, он знал настроение и нужды мужиков и мог убедить их защищать революцию. Целыми днями мотались в седлах по волостям — и праздник, если случалось завернуть к родителям Аркадия, в уют большой интеллигентной семьи. И сколько тогда в доме бывало оживления, милого переполоху. Сколько набивалось людей, какие велись разговоры! Дмитрий Маркович и Валентина Ивановна не только учили тут ребятишек — содержали библиотеку, устраивали спектакли. У сестер Кати и Нины тут подруги, у брата Викторина — друзья…
И вот, подернутое куржаком, повисло над гробом черное полотнище. По нему белым: «Славная память безвременно павшему борцу за социализм». Толпа запрудила площадь и медленно перетекает на Большую Славянскую. Пар от дыхания и торжественно-печальное: «Ты пожил недолго, но честно…» Виталий поддерживает под руку Валентину Ивановну, с другой стороны — Викторин, тут же Катя и Нина…
Одиннадцатого января в штабе Красной гвардии эсер Алексеев из пистолета убил Аркадия и ранил Аникеева. Эсеры вели себя все более нагло. Решено было разоружить их. Повели подготовку.
Ванюшка часто бывал в штабе и считался там своим человеком. В день, когда усилилось дежурство, он понял — должно произойти нечто серьезное. Вечером к отцу пришел Степан Желнин, прозванный за могучее сложение Ермаком. Из обрывков разговора Ванюшка понял, что необычайное должно произойти ночью.
Проводив Желнина, Иван Федорович долго ходил взад-вперед по комнате и что-то обдумывал. Потом затянул ремень поверх старого полушубка, сунул в карман револьвер, нахлобучил шапку и вышел.
Ванюшка свистом вызвал Шляхтина. Тот предложил посмотреть обстановку на месте.
И друзья побежали вниз по ночной улице. Под ногами хрустел пористый, схваченный легким морозцем снег. В доме горного начальника, где размещался эсеровский штаб, окна второго этажа ярко светились. Друзья пробежали мимо колокольни к техническому училищу, своему штабу — в окнах света не было. Ванюшка дернул дверь. Дежурил Сухоев, рабочий из машстроя.
— Чего тебе не спится? — спросил он.
— Отец велел прийти, ну мы с Витькой…
— Эва, хватился! Да они уж в Кислом логу давно.
Ванюшка скосил глаз, — в пирамиде осталось несколько винтовок, сказал:
— А в доме горного свет.
— Заседают, — отозвался Сухоев. — Значит, не знают умыслу, а то бы шум подняли.
Ванюшка насторожился:
— Слышите?
— Что?
— Звонит кто-то.
— Ага, — кивнул Рыжий.
— Телефон, — и Сухоев пошел на второй этаж.