В середине дождя

Я тогда положил трубку, а в моих ушах еще звучал его смех. Телефон зазвонил вновь, я не поднимал трубку. Я подошел к окну и стал смотреть на канал. Затем резко повернулся и, открыв ящик стола, вывалил наружу ворох пивных этикеток. Вышел с ними на балкон и, щелкнув зажигалкой, стал поджигать одну этикетку за другой. За час я сжег всю свою коллекцию. Потом собрал в совок пепел, смешанный со снегом, и выбросил в мусорное ведро.

Той ночью я стоял у окна и смотрел, как падает на улице снег.

Это случилось на исходе той второй недели. Бродя по окраинным улицам, я наткнулся на четырнадцатиэтажный дом. Уже стемнело, у подъезда горел лишь один фонарь. Я остановился и начал вглядываться в темноту, пытаясь вспомнить, откуда я пришел, и понять, куда мне следует идти дальше. На улице не было ни души. Во всем доме был потушен свет, но из квартир доносились голоса. Я догадался: у жителей отключили электричество.

Поддавшись неведомому порыву, я направился к двери подъезда. Открыв дверь с обесточенным домофоном, пешком стал подниматься наверх. Я поднимался, ступенька за ступенькой, не останавливаясь, все выше и выше. Дойдя до последнего этажа и увидев чердачную лестницу, я полез вверх. Добравшись до конца, открыл дверь и оказался на крыше.

Меня обдал порыв сильного ветра. Я медленно подошел к парапету. Отсюда был виден весь район. Были видны дома ближние и дальние, светлые, были видны улицы и автомобили. А я внезапно вспомнил, как точно так же, весной, стоял на крыше питерского дома вместе с Аней. Как она взяла меня за руку…

И здесь со мной что-то произошло. Я не плакал, узнав о смерти Ани. И когда рассказывал об этом матери — не плакал. Я не плакал вообще.

Но тут я ощутил, как на моих глазах выступили слезы, выступили неожиданно, помимо моей воли. И я разрыдался. Разрыдался всерьез.

Здесь на высоте, в окружающем меня безмолвии, в темноте и одиночестве, я дал волю своей боли. Дул холодный ветер, я сидел, сжимал кулаки и плакал. Слезы леденели, щеки мерзли, но я не вытирал лица. Я сидел на корточках, прислонясь спиной к парапету, плакал и глядел в звездное небо.

* * *

Зачем Аня умерла? Я не мог понять, почему это произошло. Этого не должно было быть. Это неправильно. Это несправедливо. Я задавался вечным вопросом — почему именно она? Нам еще столько надо было друг другу рассказать. Нам еще столько нужно было вместе сделать.

Я в первый раз испытал потерю близкого человека. В те дни я понял, что ты становишься взрослым, когда теряешь близкого человека. Но это слишком высокая цена за право стать старше.

Я все время думал: а если бы Аня осталась жива? Да, может быть, наши отношения развивались бы дальше не так хорошо, как они начались. Возможно, позднее мы бы расстались. Я понимаю, что любимого человека, ушедшего слишком рано, человек склонен идеализировать.

Но мне даже не дали попробовать. Я только начал верить в то, что любовь существует, а судьба решила по-своему. Со смертью Ани кончилась моя юность.

* * *

У меня остались ее фотографии, ее письма и ее стихи. В те дни я не мог спокойно глядеть на Анины фото и читать наши письма. Лишь ее стихотворения странным образом не бередили душу, а успокаивали ее. Тот февраль был месяцем без сна. Ночью я лежал в темноте с открытыми глазами и слушал тиканье часов. Иногда я вставал, включал настольную лампу и читал Анины стихи.

В конце февраля я сделал копии Аниных стихотворений и съездил в редакции трех литературных журналов. Я решил сделать то, что сама Аня не успела сделать при жизни: опубликовать эти стихи. Отдав рукописи, я вдруг ощутил душевное спокойствие. Я вновь поворачивался к внешнему миру лицом, я возвращался к нему.

Спустя неделю я приехал в редакцию первого из трех литературных журналов. Она располагалась в центре Москвы, в одном из старых советских зданий. Найдя нужный кабинет, я зашел и очутился в приемной. Вскоре ко мне вышла женщина лет сорока, которая представилась заведующей отделом поэзии. В руках у нее была копия Аниных стихотворений.

Я ждал. Она протянула мне листы.

— К сожалению, ваши стихотворения нам не подошли, — сказала она.

Я молчал. Потом спросил:

— Почему?

Женщина слегка пожала плечами. На ней были надеты очки, поверх которых она смотрела на меня. Она взглянула сквозь них на текст.

— Стихи незрелы. Очень силен подражательный момент. Ваша подруга любит Ахматову? — спросила она.

— Да.

— Это заметно.

Я смотрел на нее.

— То есть опубликовать их вы не сможете? — спросил я.

— Нет, — покачала она головой. — Но пусть пишет дальше. Потенциал есть. Сколько ей лет?

Я ответил не сразу.

— Двадцать.

— У нее еще все впереди, — сказала женщина, возвращая рукопись. — Приходите позже.

Мне не хотелось ничего объяснять. Женщина попрощалась со мной и ушла к себе. Некоторое время я еще стоял в приемной. Секретарша, находящаяся тут же, вопросительно взглянула на меня. Я вышел за дверь.

В редакции второго журнала заведующего отделом поэзии на месте не оказалось. Меня приняла секретарь, пожилая, угрюмая женщина. Она сидела за столом и читала книгу. Горела настольная лампа, в окнах было темно, бурчал допотопный приемник. Я спросил про Анины стихотворения. Женщина нехотя оторвалась от чтения и открыла общую тетрадь, лежащую рядом. Полистав ее, нашла что-то.

— Ваши стихи не приняты, — сообщила она.

— Можно узнать причину? — спросил я.

— Не знаю. Спрашивайте редактора. А вообще, у нас рукописи не рецензируются…

Я спросил:

— Могу я забрать стихотворения?

— …и не возвращаются.

Женщина вновь углубилась в чтение. Я толкнул старую, обитую дермантином дверь и вышел из кабинета.

На следующий день я ехал в редакцию третьего журнала, уже не питая надежды. Я понял — то, что Анины стихотворения были важны и нужны мне, еще не значило, что в них нуждается остальной мир. Это было знакомое ощущение. Ты не часть мира, ты отдельный мир. Твои мысли и чувства ничего для других не значат. Смерть Ани случилась только для меня, мир эта смерть не изменила. Он даже ее не почувствовал.

В приемной редакции меня попросили подождать — я приехал в обеденное время. Я сидел на жестком стуле и глядел на большие старинные часы с кукушкой, украшавшие угол приемной. Больше здесь ничего примечательного не было. Обстановка была такой же, какой была, видимо, и двадцать лет назад. Даже люди здесь, наверно, работали те же.

Когда часы пробили два, секретарша сказала, что я могу пройти. Я зашел в кабинет. Это было просторное помещение, посередине которого стоял длинный стол для заседаний. На дальнем его конце сидел редактор, седой мужчина лет пятидесяти, в старомодном однобортном костюме. Он пил чай из стакана с подстаканником. В чае плавал лимон.