В Шторме

Палпатин улыбнулся, и нетерпеливое предвкушение окрасило его слова темным намерением:

– Я чувствую, что передо мной стоит грандиозная задача.

Он уже забыл острые ощущения от столкновения с достойным противником, с подлинной и непредсказуемой угрозой. Управление Империей бледнело в сравнении с этим.

Неспособный устоять он протянулся дрожащими пальцами к вискам мальчика; и это действие непроизвольно заставило вспомнить о его отце – о дне, когда он нашел того на Мустафаре, сожженного и искалеченного.

Он точно так же протянулся к нему тогда, чтобы проверить, что его новый ученик будет жить - не только физически. Если связь Энакина с Силой была бы слишком ослаблена ранами… что ж… как тогда Палпатин смог бы использовать его? Он просто ушел бы прочь, оставив мальчика гореть дальше. Тому, очевидно, не удалось поразить джедая, приходившего за ним, и, если его связь с Силой была бы существенно разорвана - как нередко бывало при таких предельно критических ранах – использовать его дальше не имело смысла.

Но этого не случилось. Энакин многое потерял, но его связь с Силой всегда была чрезмерно интенсивна - настолько, что он все еще обладал большей мощью, чем любой джедай. И у него появилась причина для ненависти; цель Энакина совпала с целью Палпатина, пусть и по другим мотивам - уничтожение джедаев. Действия Кеноби связали Энакина с Палпатином больше, чем все, что он мог сделать сам. Неспособность Кеноби завершить начатое - то ли от сострадательной слабости к другу, то ли от ненависти, питаемой предательством - дала Палпатину самый существенный инструмент, которым он когда-либо обладал. И он использовал его без раскаяния.

И сейчас – невероятно - действия Кеноби принесли гораздо лучший инструмент в пользование Палпатина. Линия, о которой он думал, как о безвозвратно нарушенной, была восстановлена. Давно потерянная возможность вновь очутилась в его руках.

Осознавал ли это Вейдер? Видел ли в своем сыне своего преемника?

Понимал ли, что желанием вернуть то, что он считал принадлежащим себе, он дал шанс достичь этого Палпатину, создав слабое и уязвимое место, которое позволит Палпатину нарушить непоколебимую оборону джедая?

Понимал ли, что Палпатин c готовностью пожертвует Вейдером, чтобы получить Скайуокера - так же, как когда-то он пожертвовал Дуку, чтобы получить Вейдера?

Если понимал, то он ничего не говорил, повинуясь до конца. Будет ли его сын столь же податлив, столь же покорен?

Рука легла на лоб мальчика - Палпатин потянулся в Силе, чтобы коснуться того источника мощи… и был отброшен назад, как ментально, так и физически, словно коснувшись оголенного провода; находящийся без сознания мальчишка буквально оттолкнул его.

Мара кинулась было к Императору, однако тот устоял на ногах и указал ей отстраниться, усмехаясь и ступая обратно, вновь кладя руку на лоб своего джедая - на этот раз, используя все свои ментальные способности для подчинения мальчишки.

Веки того затрепетали, и мгновение он сопротивлялся. Хотя в его наркотическом состоянии это сопротивление не являлось какой-то сознательной защитой, лишь внутренним инстинктом, противостоящим другому источнику Силы - слишком инородному для контакта; все равно, что соединение нефти с водой. И под усиленным давлением Палпатина сопротивление было сломлено, и мальчик вновь затих и успокоился.

Но как было замечательно, что он боролся с ним даже в этом состоянии, без надежды на победу, одним простым рефлексом. Будет ли он бороться, когда придет в чувство? Противостанет ли ему? И поймет ли, как бессмысленна его борьба?

Поймет ли, что в любом случае проиграет сражение?

Сказали ли ему, что чем больше он будет бороться, тем ближе ко Тьме он продвинется, потому что с огнем можно бороться только огнем - огнем, в жаре которого он сгорит сам?

Когда джедай наконец основательно ослаб, Палпатин отпустил свою хватку, проведя длинными пальцами по щеке мальчишки.

Должен ли он все-таки убить его?

Какая трата… но если он сделает это, то гарантирует тому достойную смерть. Пламя славы.

Подходящий конец для последнего джедая.

.

.

.

Дверь камеры скользнула вверх, и Лея быстро приняла вертикальное положение, принимая угрюмый и сердитый вид - для кого бы то ни было.

Однако двух вступивших внутрь имперских офицеров ее вид никак не впечатлил.

– Вставайте, вы пойдете с нами, - сказал старший, поворачиваясь сразу же к выходу.

– Где мои друзья?
– оставаясь на месте, спросила Лея.

– Не имею понятия, меня послали не за ними, - ответил он; холодное незаинтересованное выражение не изменилось ни на йоту.

– Я никуда не пойду, пока не узнаю, где они, - она держала голос ровным, приняв решение, что им придется нести ее на руках, если они хотят, чтобы она двинулась куда-либо.

Офицер вздохнул, мельком взглянув на своего компаньона.

– Коммандер предупреждал, что c вами будут затруднения. И он сказал, что вы измените свое настроение, если мы скажем, куда вы идете.

Лея изогнула тонкие брови, явно сомневаясь в этом.

– Он просил пояснить, что вас отведут к тому раненому человеку, что прибыл с вами на шаттле.

Раненому?… Имеется в виду…

– К Люку?
– Лея встала в волнении и надежде, сменившими неуступчивость.
– Где он?

– В своих апартаментах. Мне приказано отвести вас туда.

В предвкушении момента Лея не обратила внимания на эти слова – и, подчиняясь ради возможности увидеть Люка, вышла из камеры.

.

Штурмовики и охранники с холодной безучастностью следили за ней весь путь от турболифта до второго контрольно-пропускного пункта между тюремным уровнем и находящимся выше него Дворцом, тщательно проверив и подтвердив ее допуск.

Затем в сопровождении четырех штурмовиков и двух офицеров она поднялась во Дворец и прошла длинный пустой коридор, выходящий на другую его сторону. Все было точно так же, как она помнила по своим редким визитам сюда с отцом. Уровень за уровнем суетящихся, раздувающихся от чувства собственной важности чиновников, слепых к ежедневно причиняемому ими страданию жизням простых людей или даже хуже – равнодушных к нему, имеющих власть преодолевать любое препятствие на своем пути, невзирая на то, каково оно.