В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков
Шрифт:
Имя Шарля Кро (1842–1888) побуждает вспомнить о возрожденческих умах с их разносторонностью, совершенно неожиданной у завсегдатая расплодившихся в те годы па рижских богемных кружков. Уже простой перечень занятий, в которых преуспел этот ученый-самоучка, изумляет: древние языки, астрофизика, химия, математика и механика в их приложении к психологии, а еще и музыка, изобретательство… Груз учености, впрочем, не помешал Кро быть зачинщиком лукавых розыгрышей, ветреным волокитой и частым собутыльником Верлена. Беспечное отношение к судьбе своих открытий (среди них – первого звукопроигрывателя, автоматического телеграфа, цветной фотографии) могло бы подтвердить молву задетых колкостями Кро недоброжелателей, будто для него вообще нет дела заветного, душевно дорогого. Совсем нешуточная уязвленность слышалась, одна ко, в отповедях Кро, когда ему приходилось обороняться от мнения усердных парнасцев, а потом и кое-кого из символистов, будто и в своем «баловстве пером» он всего лишь случайный любитель.
Известные поводы к этому он, правда,
А когда усталость все-таки берет верх над подобной нравственной самозащитой при помощи поддразнивающего смеха, Кро делает все, чтобы по крайней мере сохранить в сетованиях стыдливую мужскую сдержанность. Ожог страсти бывает запрятан у него внутри грациозного намека; признание в сокровенном приглушено, нередко вложено в коротенькую немудрящую песенку или оборвано на полуслове грустной остротой; тревожная бездомность и обездоленность на земле высказана как бы мимоходом. И чем скупее, тем горше:
Прошла-пролетела мечтаний пора,Душа одряхлела. В кармане дыра.Зато в шевелюре полно серебра.Ушедших друзей вспоминаю в тоске.А грезы, как звезды, – дрожат вдалеке.А смерть караулит меня в кабаке.Кро – один из тех во Франции, кто на подступах к XX веку заново прививал лирическому излиянию, разжиженному и прямолинейно-слезливому у поздних подражателей Мюссе, навыки такой работы с разнозаряженными смысловыми и стилевыми пластами, когда вплавленное в скорбные думы задорное остроумие есть знак владеющего собой трагического достоинства.
Шутки горемыки
Тристан Корбьер
У Тристана Корбьера (1845–1875) эта трагедийность чаще всего запальчива, угловата, круто замешена. Хилый, обезображенный неизлечимой болезнью первенец в семье поздно женившегося капитана дальнего плаванья, Корбьер с детства лелеял мечты о морских далях – и почти всю свою короткую жизнь был прикован нуждой в родительском уходе к дому на бретонском побережье. В Париже, куда его завела ненадолго любовная страсть полукалеки, вдвойне трудная оттого, что не была безответной, он ощущал себя неуютно, заезжим чужаком. По-своему это и подтвердилось безмолвием, с каким была встречена выпущенная им в 1873 г. за собственный счет книга стихов «Желтая любовь» [32] : первого, зато спасшего ее от забвения и без ошибочно
напророчившего ей славную судьбу отклика Верлена она удостоилась только тогда, когда Корбьера уже десять лет как не было в живых.32
Подборка стихов из нее в переводе Михаила Кудинова: Корбьер Т. Стихи. М., 1986.
В своих щемящих исповедях Корбьер – неизбывно, несправедливо отверженный, который покушается разбить вдребезги все благо душные личины, едва заподозрит в них малейшую примесь лжи или просто утешительное сокрытие изнанки.
Тристан Корбьер
Жажда развеять все и всяческие при красы, вывести на чистую воду тех, кто ими тешится, проступает уже в том, как Корбьер – сын потомственного моряка и приморский житель, а не зачарованный путешественник – поет море и матросский удел: грубая нагая простота бросает здесь вызов выспренним легендам, отнюдь не затеняя при этом, а, наоборот, проливая свет на жестокое обаяние правды (цикл «Люди моря»).
В городе Корбьеру и подавно лезет в глаза уродство, язвы, накипь:
Гляди-ка – ну и ну, что в небесах творится!Огромный медный таз, а в нем жратва дымится,Дежурные харчи бог-повар раздает:В них пряностью – любовь, приправой острой – пот.Толпой вокруг огня теснится всякий сброд,И пьяницы спешат рассесться и напиться,Тухлятина бурлит, притягивая лицаЗамерзших мозгляков, чей близится черед.Зато доброе слово соболезнования всегда находится у Корбьера для таких же, как он, гостей на чужом и чадном пиру – нищих бродяжек, уличных попрошаек, горемык. Но даже собственным сердечным порывам этот без вины виноватый не доверяет, молясь богохульно, предвкушая смерть с нежностью и рыдая с подхохатыванием. Оттого и любовь Корбьера крученая-верченая – «желтая», желчно искрив ленная, как sourire jaune – принужденная кривая ухмылка. Отчаявшийся юморист Корбьер осыпает святыни и самого себя бурлескными каламбурами тем беспощаднее, что у него неистребимая потребность чему-то лучезарному поклониться, к чему-то отрадному прислониться, чем-то себя убаюкать.
Он умер сгоряча или погублен ленью.А если он живет, то преданный забвенью.Как к женщине, к себе питал он вожделенье.Был обделен родным углом,Шел против ветра, напролом,Был острословом и шутом,Намешано немало в нем.И все вразброд, все кувырком:Богатство – с тощим кошельком,Прилив душевных сил – с отливом,Пыл – без огня, порыв – с надрывом.Мудрец – семь пятниц на неделе,Глуп на словах – но не на деле,Любил он очень слово «очень».В корявых строчках был он точен.………………………………………Был лжив – но только правдой жив.С собою сходства не нажив,Жил, равнодушье заслужив,Днем спал, с тоски глаза смежив.Гуляка праздничный – и праздный,Шатун, бродяга несуразный…Был холоден – но мог вскипеть,Рыдал – не мог слезинки выжать,Терпенья не имел – терпеть,И умер он, желая выжить,И жил, желая умереть.Лежит он бессердечным прахом:Успех – сполна, провал – с размахом.Вся эта гремучая душевная смесь не терпит гладкой упорядоченности. Она взрывается, выплескивается, взламывая и дробя ритм, синтаксис, самую мысль разговорными перебивками, возвратными ходами, пропусками связующих смысловых звеньев, назывными перечислениями-вскриками вместо последовательно развертывающихся периодов. Вольность обращения Корбьера с устоявшимися просодическими правилами смущала иной раз даже тех, кого не заподозришь, как перекликавшегося с ним Лафорга, в особо послушном чистописательстве. Но так было лишь до рубежа XIX–XX вв. – пока во Франции не приучились считать обязательным для стихотворчества только одно правило: соответствие строя высказывания неповторимости высказываемого.